Времена и люди. Разговор с другом

— Где Шамрай? (А Шамрай уже успел раствориться в полку так, как он один умел растворяться.)

В это время вошел Карпекин, без шинели, в отутюженной гимнастерке, с ослепительно белым подворотничком и надраенными до блеска сапогами, — молодой, высокий, красивый.

— Время, Семен Захарович! Здравствуй, Саша, а где Шамрай?

— Будьте здоровы, — сказал парикмахер и, сняв с командира полка полотенце, попрыскал из пульверизатора.

— Попрыскай и на меня, — попросил Карпекин.

Землянка стала наполняться людьми. Кадацкий оделся, приятно позвякивая орденами. Карпекин что-то гудел, посмеиваясь над Загладько, который не успел побриться перед боем. Потом все сразу замолкли, и в этот момент Кадацкий взглянул на ходики и засветился улыбкой: время расходиться по местам, до исходного времени оставалось ровно столько, сколько нужно, чтобы еще раз напомнить о боевой задаче и пожелать успеха. Куда только в такую минуту прятал Кадацкий свой сердитый голос.

— Посошок на дорожку! — крикнул он ординарцу и, улыбаясь, стал чокаться, как на именинах.

— Время, Семен Захарович, — снова напомнил Карпекин и стал негромко подтрунивать надо мной: я единственный был здесь одет тепло и небрежно.

Наконец все вышли в темноту и разошлись.

— Саша, — сказал мне Кадацкий, — ты голову не суй вперед, сегодня будет горячо, а я тебе не помогу. Ну, давай…

До артиллерийской подготовки было еще далеко, я разыскал Шамрая, и мы вместе стали готовить материал для радиопередачи. Шамрай помогал мне: расспрашивал людей о жизни и подробно записывал никому не нужные биографические данные. Среди бойцов было много казахов, впервые идущих в бой. Это были храбрые люди, которые не боялись войны, но смертельно боялись воды, переправы через Неву; они тянулись к русским, и был приказ, чтобы в лодки рассаживать, как тогда говорили, «смешанно». Шамрай записал биографию одного сержанта-казаха, и я ее включил в свою корреспонденцию, хотя, каюсь, никогда не видел этого человека. Все дело было в том, что в этом сержанте сидели две пули: одна — полученная им от кулаков во время коллективизации, кажется в тридцать первом году, другая — от немцев под Москвой. Шамрай ему говорил: «Третья пуля летит мимо, ты теперь заколдован, понял? Ну, колдун, шаман», на что сержант с презрением отвечал: «Нет шамана, нет аллаха, есть Ленин!»

Никогда я еще не верил так крепко, что все произойдет сегодня ночью. Какой-то у меня был свой гороскоп, я подсчитал, что прошло четыреста дней блокады, поделил эти дни на периоды, и получалось подходяще: сегодня ночью блокада будет прорвана. Я в это верил всю ночь и особенно в тот дивный утренний час, когда грянуло несколько сот орудий, минометов и «катюш» — такого огня немцы еще на этих берегах не слыхали. Я верил в то, что блокада будет прорвана, и в час артиллерийской подготовки, и в час переправы, и даже когда немцы открыли ответный огонь и топили наши утлые суденышки; я верил, я не мог не верить: ведь туда, на левый берег, переправлялась наша Семидесятая.

Все, что было потом, я помню урывками. Я лежу в неглубокой землянке, прижимаясь лицом к земле, обхватив руками голову — какой-то запоздалый рефлекс на давешние наставления; потом на одном и том же месте подряд падают три немецких снаряда, и ни один из них не рвется; потом привозят с левого берега тяжелораненого комиссара дивизии Журбу, старого большевика, участника гражданской войны, кадрового питерского рабочего. Заплакал Краснов, узнав, что Журба ранен смертельно.

Потоки холодного и какого-то грязного дождя. Казах-сержант матом гонит в лодку трех солдат, лица которых я не могу различить — все трое коротышки, а сержант рослый и здорово кроет, может быть он и есть тот самый заколдованный шамраевский сержант.

Где-то я все-таки подремал, но не в первую ночь, и не во вторую, а уже потом, когда понял, что блокада не прорвана и что дан приказ скрытно выходить из боя и переправляться назад, на правый берег. Я в это время был далеко от КП Семидесятой и от штабной землянки, почти у самой Невы. Помню раннее утро, холодный дождь, туман над Невой и оттуда, из тумана, совершенно беззвучно появляются лодки с бойцами. Слышен только шум падающего стеной дождя, и ни одного опасного весельного всплеска.

…Перед отъездом я зашел к Кадацкому проститься. Когда я вошел в землянку, он сидел за столом и длинной школьной ручкой, или, как мы говорим в Ленинграде, «вставочкой» подписывал бумаги для Гиренкова, стоявшего тут же. Вдруг ручка выпала у него из рук, он как-то сразу весь покачнулся и рухнул на стол.

— Семен Захарович! — закричал я.

— Все нормально, — сказал Гиренков. — Живой человек должен когда-нибудь спать.

11

На Невскую Дубровку я снова приехал в самом начале декабря; прошло два месяца, по тем временам немало. За это время Семидесятая стала Сорок Пятой гвардейской.

Я не был на пиру, когда Семидесятой присвоили звание Гвардейской. Последнее, что я здесь запомнил, был спящий Кадацкий.

Но рубцы на войне заживают быстро, настроение в дивизии было куда лучше, чем в сентябре сорок второго, когда было приказано выходить из боя.