Времена и люди. Разговор с другом

Ах, снова Александровский, нынешний проспект Добролюбова, собор, куда я бегал в детстве, спасаясь от привидений, и в котором осенью сорок первого пели Андреев и Преображенская, страстная их мольба о гибели немцев под Ленинградом сотрясала этот собор, переполненный людьми, верующими в то, что немцам в Ленинграде не бывать.

А вот и мосты, сведенные, как в дни революции. Первой командой Октября было — свести мосты. Временное правительство Керенского безуспешно этому противилось, и когда командующий войсками Петроградского округа полковник Полковников узнал, что мосты так и не удалось развести, он сказал: «Господа, мы проиграли: Выборгская, Петроградская и Васильевский сейчас перейдут Неву».

Декабрь сорок второго. Мы с Суворовым возвращались от Тихоновых. Шли через мосты, Суворов читал стихи, было темно и тихо, как перед боем. Нева еще шуршала мелким льдом, в прошлом году в это время все звенело от страшных морозов, а сейчас дул теплый сырой ветер, и это могло помешать боевой операции. Суворов читал и читал вслух свои стихи, и то, чего не могли сделать никакие умозрительные соображения, сделали его стихи: еще до прорыва они перенесли меня через лед и соединили с волховчанами. Я слушал стихи и думал о приказе командующего фронтом.

Говоров приказал освободить землянки от всей домашней рухляди, накопившейся за полтора года. Здесь были и цветастые одеяла, и перины, и рамочки, и бумажные цветы, и кое-где даже швейные машины. Помните, в романе Юрия Олеши «Зависть» Иван Бабичев таскал с собой подушку, как союзницу в борьбе с новой жизнью…

Но вспомним с благодарностью наши блокадные подушки, рамочки, багетики и бумажные цветы — в то время они были стойкими признаками стабильности фронта. Когда Аня, или Лиза, или Люба шили на этой бог знает как очутившейся здесь машинке фирмы «Зингер и К°», это была наша победа над немцами. Швейной машинке, граммофону и фотокарточке прокричим «ура!». Но пусть это «ура» звучит в последний раз. Пусть будет строго караться «обрастание», пусть бумажные цветы, которые цвели здесь назло врагу, будут объявлены мещанством, пусть теперь будет только военный бивак, который мы счастливы оставить, чтобы ночевать в первой траншее противника, а следующую ночь проведем во второй траншее, а потом дело пойдет быстрее, и мы будем по нескольку раз в день менять фронтовую нашу прописку.

Время от времени человек, если он действительно человек, должен перетряхивать свой душевный багаж и проверять себя — нет ли чего лишнего? Это труднее, чем вывернуть землянку, приказы бессильны, самая страшная инерция — это инерция души.

«Из погребов мещанства, из подполий любая юность движется с трудом…» — эти стихи Тихонова я оценил не в дни моей юности, а куда позднее.

Увы, «погреба мещанства» созданы не только для юности. Не обязательно коллекционировать мраморных слоников или окантовывать «огоньковские» картинки, можно любить филармонию и тосковать по импрессионистам. Мещанство не требует альтернативы: либо — слоники, либо — Дебюсси, либо — филармония, либо — танцулька. В этом подполье нравы куда свободнее, чем можно предположить. Если бы все дело сводилось к одобрению или неодобрению известной картины «Снова двойка» — сколь облегчена была бы одна из важнейших проблем современности, которая, на мой взгляд, сводится в конечном итоге к гипертрофированному отношению к своей или к чужой личности. Культ «я» и культ «его» — явления часто тождественные, во всяком случае очень близкие.

Сложность проблемы еще и в том, что падение в погреб мещанства приносит тот «порядок», который невозможен на свежем воздухе: в этом погребе тебя премируют за изобретение старого велосипеда, а кибернетику именуют лженаукой.

И если изготовление старых велосипедов валит экономику общества и скоро или нескоро, но обращает на себя внимание, то в литературе изготовлять старые велосипеды можно очень долго, иногда всю жизнь: каждая новая модель сопровождается соответствующей здравицей в честь себя или в честь «его».

Георгий Суворов был совершенно равнодушен к соблазнам мещанства. Жить и писать стихи было у него одним делом. В одном из своих стихотворений он писал: «…Но не петь, не петь я не могу». В другом, которое начинается драматической фразой: «Когда ж найдут меня средь мертвых тел», повторяется тот же мотив. Эти стихи отнюдь не лучшее в творчестве Суворова; современного читателя, наверное, резанет — «И сладко пел»; тем более что мужественный стих Суворова сам противостоит сладкоголосью.

Но подумайте, сколько написано книг о радости труда и как мало сказано о радости писательской работы; иногда мне кажется, что мы чуть ли не стыдимся сказать о великом счастье писать, словно уже решили, что «петь» — это дело литературных дилетантов.

Все чаще и чаще читаю я о том, как литератор сгибается от непосильного своего труда, все чаще и чаще речь идет о писателях как о каторжниках на галере, читатель должен заранее цепенеть от затворнических наших мук.