Времена и люди. Разговор с другом

На собрание литературного объединения пришел новый поэт. У него стихи были разные. Были и хорошие, попадались и плохие. К поэту отнеслись доброжелательно. Молодой неофит, немного освоившись, стал рассказывать о себе и между прочим имел неосторожность заявить, что писать стихи доставляет ему большое удовольствие. И что же? На устах сопричастных мгновенно пропали улыбки. Чеканные профили поэтов посуровели, уже и наш молодой понимал, что допустил какую-то оплошность, но какую?

— Удовольствие получают девушки на вечеринках, — молвил наконец один из знающих, как надо носить ношу сию. — А поэзия… — И он так многозначительно покачал головой, что это покачивание могло означать быстрый приговор.

Суворов пел, как и жил, зная, что и песнь и жизнь могут оборваться каждый миг. Он не только напоминал мне молодого Тихонова, «праздничного, веселого, бесноватого», он напоминал мне и меня самого, когда я мальчиком бежал росным утром по набережной.

…Начиная с десятого января сорок третьего года до самого прорыва блокады мы были неразлучны. Мы были вместе и во время артиллерийской подготовки, и в тот предрассветный час, когда войска перешли Неву и начали наступление по всему фронту — от Невской Дубровки до Шлиссельбурга.

Снова, как и прошлой осенью, как и год назад, мы видели с правого берега 8-ю ГЭС, которую так метко назвали на фронте «Невским Измаилом».

Сорок пятая переправилась на левый берег, но с левого берега был виден все тот же «Измаил».

Здесь дрались так же, как осенью сорок второго — за каждый метр, с той лишь разницей, что и у гитлеровцев и у нас теперь на каждый метр было вдесятеро больше огня.

Но Сорок пятая успеха не имела. Это потом стало понятно, что она выполнила поставленную задачу; ведь именно на этом направлении, ведь именно с плацдарма на левом берегу, с нашего осеннего «пятачка» ждали немцы главного удара и потому именно на Сорок пятую, действующую с плацдарма, с «пятачка», немцы обрушивали наиболее мощные контрудары.

Но говорить и тем более писать об этом стали лишь после войны, а тогда мы только понимали, что дивизия не вышла на указанный ей рубеж, а вперед вышла 268-я, которой командует Борщев, и что немцев бьет 63-я, которой командует Симоняк.

Еще не была прорвана блокада, а эти дивизии уже стали на Ленинградском фронте легендарными, они шли вперед, они ломали и сломали немецкую оборону, они освободили Шлиссельбург, они соединились с волховчанами.

Я помню утро 17 января, когда Сорок пятая сделала еще одну, кажется последнюю, попытку, — неужели не мы, неужели не под нашим гвардейским знаменем, на котором был орден Ленина, Сольцы и Первая Зима? Еще одну попытку сделала дивизия утром 17 января, но и эта попытка успеха не имела.

18 января блокада была прорвана. 19 января мы с Суворовым возвращались на правый берег. По-прежнему, так же как и все эти дни, небо над Невой гремело. Это ведь только так кажется, что вот выполнена боевая задача, немцы побежали, и над полем боя воцарилась тишина. Не было никакой тишины, блокада была прорвана, но наши войска продолжали наступление, а немцы еще плотнее оборонялись и затыкали прорыв новыми дивизиями — откуда они их только брали?

Мы шли с Суворовым через Неву, а навстречу нам, на левый берег, шло пополнение: мы видели молодые веселые лица, никто здесь не обращал внимания на номера дивизий, все дивизии хороши, когда тебя только что призвали, да еще в день, когда блокада прорвана и политрук роты на привале повторяет слова командира батальона: «Надо закреплять успех, надо гнать немцев с ленинградской земли». Командир батальона слышал эти слова от командира полка, а командир полка слышал их в штабе дивизии, а еще раньше Говоров, не улыбаясь и не отвечая на поздравления, говорил: «Надо закреплять успех, надо гнать немцев с ленинградской земли».

И падали, и падали немецкие снаряды и мины на многострадальную Неву, и растекалась черная вода по льду, и по этой черной воде шло пополнение. И только один раз я столкнулся со старослужащим: это был сержант Витька Балычев, веселый парень из взвода разведки. Его ранило прошлой осенью, и он лежал в госпитале на Кировском, и там тоже балагурил и был всеобщим любимцем, потому что нигде так не ценят весельчаков и балагуров, как в госпиталях. Я его дважды навещал, у него там и мед стоял в банке, и винцо водилось, и белье ему няньки меняли чаще, чем другим раненым.

Он увидел нас с Суворовым, бросился:

— Ну, что там?

Я махнул рукой.

— Не маши рукой!.. — с внезапной яростью крикнул мне Суворов. — Не маши! — кричал он, как будто все и дело-то было в том — махнул я рукой или не махнул.

— Значит, не пофартило нам? — спросил Витька.

— Блокада прорвана! — крикнул Суворов.

— Это нам понятно…

— Блокада прорвана! — еще раз крикнул Суворов. — Блокада прорвана!

Вокруг шумело войско, переходившее Неву, торопливо, боясь, как бы не задело, а задеть очень и очень даже могло, но, услышав, как кричит этот лейтенант — высокий парень, такой ладный, такой загорелый и такой свой, — вокруг тоже стали кричать:

— Блокада прорвана, ура!