Времена и люди. Разговор с другом

Проходят годы, сменяются поколения, но и в далекой ретроспективе Ленинградская битва никогда не станет достоянием только специалистов-историков. Существует такое понятие, как память народная. Из дальних веков, через пропасти социальных катастроф народ проносит главные события жизни.

Но это понятие «память народная», мне кажется, мы стали употреблять слишком часто и не всегда к месту, и от этого несем немалые потери (впрочем, так всегда бывает от чрезмерной эксплуатации слов и понятий). Совсем недавно, на весьма представительном писательском собрании, я слышал речь, в которой была дана весьма своеобразная трактовка народной памяти. Для примера был взят великий русский полководец Александр Невский, известный своими победами над крестоносцами и над шведами почти на тех же местах, где в январе сорок третьего войска Ленинградского фронта прорвали блокаду. «Что мы знаем об Александре Невском? — спрашивал писатель своих коллег по перу и отвечал: — Мы знаем победы Александра Невского на Чудском озере и на Неве. Но весьма вероятно, — продолжал он, — что не все ладилось у великого полководца, возможно, что новгородцы и не всегда бывали довольны действиями своего князя, быть может и драили его с песочком за какие-нибудь там огрехи, но вот прошли годы, прошли века, и в памяти народной остались только Чудское озеро и Нева…»

Но разве память народа — это застывшая масса, на которую исторический сейсмограф время от времени наносит военные победы? Память народа — это тоже историческое понятие, и сама фиксация памяти народной претерпела важные временные изменения: есть разница между знаками на бересте или на пергаменте и книгой. И это не только вопрос техники. Думается, что мы далеко ушли вперед от устных рассказов и даже от летописей, которые, кстати сказать, при добросовестном изучении тоже могут дать больше, чем только Чудское озеро и Неву. Благодаря общекультурным завоеваниям она, память народа, крепнет из века в век. Ее укрепление есть необратимый процесс, и я не верю, что в нашей Книге будущие поколения разберут что-то невнятное по поводу «отдельных огрехов» и найдут одни только поверженные фашистские знамена. Чем дальше, тем сильнее будет крепнуть память народная, и потомки будут знать о нас неизмеримо больше и полнее, чем знаем мы о подвигах Александра Невского.

И еще я думаю, что укрепление памяти народной зависит и от нашей доброй воли. Пришло время, когда мы можем писать объективную историю века, эта писаная история тоже входит в понятие памяти народа, и нет никакого смысла тревожить прах буйных новгородцев, чтобы проводить сомнительные аналогии. Призывы к тому, чтобы помнить Чудское озеро, а княжеские огрехи позабыть, не укрепляют, а вымывают память. Конечно, и такое вымывание имело место в истории, но нам этого повторять не надо.

Зимние и весенние бои 1943 года были тяжелыми и кровавыми. «Невский Измаил» — 8-я ГЭС — наконец пал. Конечно, это был местный успех, но если вспомнить, какое значение придавали 8-й ГЭС немецкие генералы, если вспомнить, сколько раз они объявляли эту крепость неприступной и каким действительно грозным препятствием была она для наших войск, то станет ясным, сколь условны были в то время строчки Совинформбюро, сообщавшие о боях местного значения на Ленинградском фронте. В конце марта был освобожден Красный Бор. И хотя освобожденные пригороды по-прежнему значились в газетах как пункты П., Р. и Т., ленинградцы без труда расшифровывали их.

Для меня это было трудное время — я мотался из одной армии в другую, с одного участка фронта на другой. И привозил на Радио очерки, поразительно похожие один на другой.

Хотелось работать лучше. Едва ли не каждый день я видел людей, совершающих подвиги, и, кажется, настолько привык к этим встречам и к поступкам из ряда вон выходящим, что уж и удивляться перестал. Материал все накапливался и накапливался, оседал в записных книжках и в дневнике.

Писал я не только очерки, но и рассказы. Одни из них шли к микрофону, другие умирали в пути, но все они были одинаково стереотипны. В основе такого рассказа всегда было истинное событие, но поскольку в рассказах я не был связан подлинными именами героев, то им придавались биографии. В одном рассказе герой до войны учительствовал, другой работал на заводе, а третий был астрономом; затем наступило утро 22 июня, собственно даже не утро, а полдень — мои герои узнавали о войне только после речи Молотова, то есть в полдень 22 июня, когда немцы уже были на подступах к Каунасу. Многие биографии я в самом начале войны аккуратно записывал и теперь мог брать из своего гроссбуха то, чего требовал рассказ: разоренный немцами дом, сестру, угнанную в неволю, мать, работающую на новом уральском заводе…