Времена и люди. Разговор с другом

В сорок третьем я не очень-то задумывался над жанрами. Мое честолюбие не страдало от подзаголовка. Куда важнее было то, что после «Фигурной Рощи» я сам как-то иначе стал смотреть на все, что делалось в то время на Ленинградском фронте. Теперь, приезжая в дивизию или в полк, я не стремился как можно скорее обогатиться именами и подвигами для очередного выступления по радио. Теперь я стал допытываться до самой идеи боевой операции. И теперь я думал о кровавых боях за Рощи Круглые и за Рощи Фигурные только в связи с той главной боевой операцией, которая еще предстояла Ленинграду.

Когда в начале тридцатых годов я стал работать на «Красном путиловце», то не только цеха, но даже отдельные участки и бригады жили в моем сознании каждый и каждая своей жизнью. Я отлично помню, как по заводскому радио шел мой очерк об одной ударной бригаде старокузнечного цеха. В тот же день к нам в редакцию пришел один из внештатных инструкторов парткома, Евгений Иванович, пожилой человек в старом, поношенном, но очень заботливо вычищенном костюме, помню даже его рубашку «пике» и, как тогда носили, маленькие запонки в петельках воротничка, с цепочкой, убиравшейся под галстук.

Он попросил мой очерк, который я час назад читал по заводскому радио, внимательно прочел и задумался.

Наш редактор (или, как тогда он именовался, заврадиоузлом) был человек молодой, очень живой и не очень терпеливый. Пока Евгений Иванович читал, а потом сидел, думал, закуривал и курил, наш редактор несколько раз спрашивал:

— Ну? Ну что? Ну и что? Ну и что такое?

Кажется, эти торопливые вопросы не произвели на Евгения Ивановича никакого впечатления. Докурив, он сказал коротко:

— Нехорошо.

Это короткое замечание сразу же выбило нашего редактора из седла.

— Какая-нибудь ошибка? Я сегодня только наспех просматривал газеты…

— Ну при чем здесь газеты, — поморщился Евгений Иванович. — Человек не разобрался, тебе бы ему подсказать… Ведь не хвалить их надо, а ругать, фельетончик бы злой годился!

— Но позвольте, — вмешался я. — Я — автор, и я отвечаю за каждое слово. Я сам видел, как ребята жмут, второй такой бригады во всем цехе не найдешь. Почти двести процентов плана…

Я еще долго горячился, и наш редактор, поняв, что в газетах ничего неожиданного не было и что нам не инкриминируют грубую политическую ошибку, грудью встал на защиту моего шедевра.

А суть была в том, что старокузнечный, старая кузница, как мы в то время называли цех, сорвал поставки для того главного изделия, которым был воодушевлен весь завод, для первого путиловского трактора-пропашника. И сорок лет назад тоже находились умельцы гнать план «по валу».

Конечно, в срыве заводского заказа был виноват начальник цеха, а бригада делала только то, что ей было сказано делать, но воспевать мне все это отнюдь не следовало. Для меня это был первый и, к сожалению, не последний урок. Немало прошло времени после моего разговора с Евгением Ивановичем, пока я наконец стал понимать межцеховые связи. Да, Евгению Ивановичу пришлось еще со мной повозиться.

Во всем этом нет, конечно, полной аналогии с войной, но и на войне иной раз хвалили за успех, не задумываясь, что́ в действительности стоит за этим.

Дело не в том, чтобы застраховаться от ошибок. Без ошибок не проходит ни одна даже самым превосходным образом разработанная боевая операция. Были ошибки и в дни прорыва блокады, и даже год спустя, когда войска Ленинградского фронта полностью освободили Ленинград от осады. Ошибки, конечно, были, но главное, мне кажется, состояло в том, что в это время мы уже научились сознавать их и даже наказывать за них.

Мне кажется, что для очень многих ленинградцев именно это время — время так называемых боев местного значения, после того как блокада была прорвана, но еще не была полностью снята, — было временем, когда по-новому и очень выпукло обозначились характеры и судьбы людей.

Прошлой зимой для всех нас смерть установила свой особый режим равенства. Каждый ленинградец, вне зависимости от того, держался ли он еще у станка или уже погибал в своей обледенелой постели, был героем.