Времена и люди. Разговор с другом

— Виктор, это не очерк, там Роща Круглая, у меня Роща Фигурная. И это, понимаешь, не случайно…

Ходоренко нахмурился, но ненадолго.

— Я на розыгрыши не поддаюсь, — сказал он весело.

У Ходоренко, как у всех людей, были недостатки, но характер у него был замечательно легкий.

Что касается «Фигурной Рощи», то она с бо́льшим правом, чем любая другая моя вещь, может называться рассказом. В ней все, от начала и до конца, создано воображением, фантазией. Слова эти почему-то больше всего раздражают обывателя от чтения и постоянно требуют оправдательных этикеток, начиная от «художественного домысла» и кончая «невиденным виденным» — термином, впервые введенным Пристли во время войны.

Только благодаря литературному обывателю понятия «фантазия» и «каприз» стали как бы понятиями-побратимами. Меж тем ничего нет вреднее для творчества, чем капризы. Недаром же они вдохновляют пародистов. Что же касается фантазии, она существует не для того, чтобы с помощью «догорающих закатов» и «весенних зовов» читатель лучше усвоил то, что требуется усвоить, и не для того, чтобы обряжать и гримировать живых людей. Фантазия писателя сама рождает живых людей, и этих людей уже нельзя обрядить или загримировать для лучшей усвояемости.

Из этого отнюдь не следует, что писателю не надо идти в народ, что ему не надо спускаться в шахты и рудники, что для него бесполезны ежедневные встречи с военными, или со строителями, или с фрезеровщиками — все, дескать, это ему бесплатно дарит его фантазия. Нет, только капризы рождаются лежа, да еще за чаркой вина. Фантазия требует постоянного движения. Жизнь заводит фантазию, как в доброе старое время заводили мотор автомобиля. И этот мотор надо крутить каждый день, иначе в нем заведется какая-нибудь дрянь.

Единственное, что я знал о своем Короткове, — это то, что он, оставив штаб в разгар боя, бросился подымать батальон. Кому-то запомнилось, что он сбросил полушубок. Вот, собственно, и все, что я знал. Но именно этот полушубок заставил работать мою фантазию, и, возможно, не будь этого полушубка, Коротков у меня вообще бы не появился.

Мою «Фигурную Рощу» хвалили за то, что в ней есть военная мысль, что военные люди действуют не только на поле боя, но и до боя, за то, что науку и подвиг нельзя отделять друг от друга и что таковы приметы времени; именно в этом есть стойкий признак возмужания нашей армии. Но признаюсь, когда я писал свою «Фигурную Рощу», я ни о чем этом не думал.

Было бы, конечно, смешно утверждать, что я вообще не думал о возмужании нашей армии и о торжестве советской военной науки, и о том, что мы научились бить фашистов не числом, а умением и стали наконец подсчитывать, во что обходится каждая боевая операция. Я только об этом и думал, особенно после прорыва блокады, где при всех огрехах был осуществлен хорошо разработанный и продуманный план Ставки и командования Ленинградского фронта. Но когда я писал «Фигурную Рощу», я думал только о Короткове и жил той минутой, когда он наконец сбросит с себя тяжелый полушубок и крикнет: «Бей! Бей немцев, товарищи!», и я ждал этой минуты и боялся, что вдруг она от меня как-то ускользнет — ведь отнюдь не положено начальнику штаба кричать «бей немцев» или наводить по стволу орудие, с этим и солдат вполне может справиться.

Михаил Павлович Духанов, бывший командующий 67-й армией, которого я чтил как талантливого военного и замечательно искреннего, душевного и обаятельного человека, не раз уговаривал меня изменить кое-что в Короткове. Никогда начальник штаба полка так не поступит, убеждал он меня. Михаил Павлович даже придумал для Короткова свой вариант и сердился на мое упрямство.

— Все остальное так соответствует действительности, — говорил Духанов, — что просто обидно, когда вот такой… — Ему хотелось сказать «ляп», но он был человек воспитанный. А я слушал и не возражал, все равно бы он не поверил, что поступок Короткова и этот полушубок — единственное, так сказать, абсолютно достоверное, вычитанное в донесении и подтвержденное командиром полка.

Я молча слушал Духанова и вспоминал, какое счастье было писать Короткова, скачущего на коне по ледяной равнине, после того как план его был одобрен, и как дивно цокали в морозной тишине копыта.

— Михаил Павлович, — сказал я однажды, — вот вы говорите, что у меня все достоверно. Но какая же лошадь у начальника штаба? Ну ладно, я написал, что машина испорчена. Но ведь нашлась бы другая?

— А вот это уж нет, — сказал Духанов. — Сколько угодно. Я сам лучше всего любил верхом. Уж вы меня, пожалуйста, не сбивайте.