Времена и люди. Разговор с другом

И как раз в это время я услышал знакомый свист и шелест, где-то невдалеке упал снаряд, и снова знакомые звуки — и свист, и шелест, и грохот взрыва.

Улица мгновенно опустела. Я тоже хотел нырнуть в знакомый подвал, но Александр Селиверстович внезапно остановил меня:

— Саша! Саша, послушайте!.. Саша! Саша! Вы послушайте, послушайте! — кричал он, просительно трогая меня за руку.

— Что? — спросил я.

— Неужели вы не понимаете — ведь это немцы, немцы стреляют!.. — кричал Александр Селиверстович, сияя своим милым и добрым лицом так, словно слышал какую-то необыкновенную музыку. — Да ведь теперь им до Ленинграда не достать!..

Ночь мы провели в том самом подвале, где гатчинцы спасались от фашистов. Все уснули, кроме Тани и меня. Она не спала, потому что ей хотелось говорить и рассказывать, а я потому, что хотел слушать. В Ленинграде я не раз думал о тех, которым суждено было жить «под немцем». Я читал газеты, в которых то там, то здесь появлялись заметки об этой пусть временной, но такой страшной жизни. Я знал о зверствах, я знал о пытках, весной сорок второго года я слушал рассказы партизан, пробившихся в Ленинград с обозом продовольствия. К тому времени, как была освобождена Гатчина, я знал не только о героях, но и о предателях, полицаях, власовцах. Но в этом подвале я встретился просто с людьми, жившими два с половиной года «под немцем». Их не арестовывали, они работали — кто на почте, кто в прачечной, а скрюченная женщина была из Ленинграда, в Гатчину она попала на оборонные работы и не успела на последний поезд или на последний грузовик. Ее тоже не тронули, она работала от случая к случаю, а вся ее подпольная работа заключалась в том, что она учила детей на дому русской грамматике. В школе они этого почти не учили. Да и кто в то время учился в этих школах!

Таня продавала марки и конверты на почте. Ей почти нечего было рассказать о себе. Она рассказывала о других, ведь она тоже знала, что есть партизанское подполье, что есть люди, ежедневно подвергающиеся смертельной опасности, она видела повешенных фашистами людей с дощечками на груди: коммунист. Она знала, что даже православный священник, отец Александр, был повешен гитлеровцами, потому что в своей проповеди, кажется, привел слова из Библии о возмездии. Но что он все-таки говорил? Этого Таня не знала. Она нигде не бывала, кроме своей почты, боялась лишний раз выйти на улицу, она не открывала дверь ни на какие звонки, только полицаям, когда проверяли документы. Документы у Тани были в порядке. Ей повезло: она была сиротой, а дед был слишком стар для подпольщика.

Боялась ли она немцев? Да, конечно, как и все, она боялась немцев и старалась не попадаться им на глаза, — никто ведь не знал, что еще им придет в голову и кто в чем будет виноват. Но иногда на нее накатывал самый страшный страх: она боялась, что все это надолго, что ничего никогда не сбудется, что жизнь пройдет, что она высохнет, как эта учительница в шляпке. И не будет любви, о которой она читала до войны у Тургенева и у Толстого. И в романе «Как закалялась сталь» ей больше всего запомнилась любовь Павла и Таи; немцы бы никогда не позволили, чтобы полюбили вот так, как Павел и Тая, ведь он был инвалид, и немцы не позволили бы этого, они бы сделали ему укол, а может быть, и ей, они ненавидели инвалидов, и вся эта история с любовью к парализованному показалась бы им странной и просоветской.

…На следующий день был салют в честь полного освобождения Ленинграда, мы с Александром Селиверстовичем поспели к нему, что называется, «впритык», но поспели. Мы, конечно, ничего не знали об этом салюте, а торопились в Ленинград каждый по своим делам. Обратная дорога была невыносимо трудной: после того как прошли мощные танки, нашей «эмочке» и вовсе было не пройти, мы чуть ли не на себе тащили машину, а навстречу нам шли войска, и солдаты смеялись, глядя, как мы в очередной раз пытаемся вытащить машину из глубокой танковой колеи. И кроме всего прочего, мы были невероятно голодны — наш НЗ (две банки мясных консервов и тяжелая буханка хлеба) мы давно съели в гатчинском подвале, а побираться в дороге было как-то стыдно.

И все-таки мы добрались до Ленинграда, и добрались вовремя. Мы ехали по Международному, когда ударили наши пушки, возвещая победу, я торопил Александра Селиверстовича и бранился самыми последними словами, упрекая его, что мы «прозевали главное».