Времена и люди. Разговор с другом

Стереотип вопросов и ответов был закончен, а спрашивать, читал ли он Геца фон Берлихингена, оценивать его интеллектуальный потенциал и устанавливать связь между белокурыми бестиями Ницше и Розенберга мне не хотелось, да и не настолько я владею немецким, чтобы вести разговор на таком уровне. Спросить его, как он думает, чем кончится война? Но это известно и мне и ему. Гитлер капут? O, ja, ja…

Самое удивительное было то, что я верил ему, не знаю почему, но верил. И тому, что война не его ремесло, и что он просто получил призывную повестку, и что молодые люди из «белокурых бестий» посмеивались над ним, называли увальнем, может быть действительно была специальная команда вешальщиков, в которую он не попал. Может быть, может быть, но в том-то и дело, что, посылая призывную повестку, фашизм обязательно требует соучастия, вне зависимости от того, увалень ты или нет; вся беда в том, что, когда человек прокричал «Хайль!» — он уже стал соучастником.

Мы сидели в нетопленой канцелярии, немец возился со своим платком, а я который раз спрашивал себя, кто он — матерый убийца или крестьянин из небогатеньких, не своей волей взятый в вермахт. Прочно же была вколочена в меня школьная альтернатива! Баденскому труженику уже давно пора было кричать «нет» фашизму, нет, нет, нет по всем пунктам, а не ждать, пока он пленным будет шагать по Международному проспекту. Когда маленький Адольф кричит «Хайль!» большому Адольфу, он не должен надеяться, что его обойдет призывная повестка, а когда он козыряет убийцам, он должен знать, что рано или поздно его притянут за соучастие в уголовщине.

Я видел, как все это началось. Мне было тринадцать лет, когда я впервые был в Германии. Да, это был двадцать третий год, инфляция, гуляющий Курфюрстендамм, модный ресторан «Моника», где пели модные песенки с рефреном, вывезенным русскими эмигрантами: «Лам-ца дри-ца, ца-ца!» Шли теннисисты на соревнование, толпы безработных кричали им: «Weiße Hosen!»[10] Когда голоден, трудно различить, кому принадлежат кремовые, хорошо выутюженные брюки — спортсмену или лавочнику. Помню оккупированный Рейн. На маленьком пароходике, идущем из Бонна в Кельн, английские солдаты пели вольные песенки, а немцы собрались на корме и стали петь «Deutschland, Deutschland über alles…»[11]. Ничего так не подогревает национализм, как оккупация.

У меня была преподавательница немецкого языка, ее звали фрейлейн Тони (Кантштрассе, 33), я называл ее ФТ. Мы очень скоро привязались друг к другу. Это она впервые показала мне Дюрера и объяснила старую готику. Мы часами говорили о музыке. Она, как и большинство немцев, музыку любила и понимала. ФТ свела меня в Филармонию на концерт Гизекинга, удивительного и своеобразного пианиста. И после концерта я доверил ФТ свою главную тайну: в Ленинграде есть девочка необыкновенной красоты, Валя, я люблю ее. ФТ откликнулась рассказом о своей безнадежной любви к известному актеру, что-то такое в духе Парсифаля. Никакие курфюрстендамские «ца-ца» нас не интересовали.

Через шесть лет, весной двадцать девятого, я возвращался домой из Франции и на два дня остановился в Берлине. (Экспресс «Москва — Париж» в то время не существовал.) Пошел на Кантштрассе, 33. Дверь открыла ФТ. Обрадовалась: боже мой, был ребенок — стал взрослым человеком. Но вскоре я почувствовал холодок. Я долго не был дома, торопился, но мне хотелось поведать ей о своих французских впечатлениях, о выставке Ренуара, о Рене Клере, который тогда только начинался. Но ФТ сказала, что искусство «лягушатников» ей чуждо. «Что с вами, ФТ? — спросил я, чувствуя перемену. — А это кто? — показал я на большой портрет, висевший над ее маленьким столиком. — Это он?» — спросил я, имея в виду безнадежную любовь к актеру. «Да, это он, — ответила фрейлейн Тони с гордостью, — это наш фюрер, это Адольф Гитлер». Мне почти ничего не сказало тогда это имя. (Кажется, последователь Муссолини?) Но я помню холодную волну отвращения, которую я испытал — нет, не к портрету, к портретам я всегда относился безразлично, может быть даже и не к этой обманутой старой деве, хотя, кто знает, не вышло ли из нее впоследствии фрейлейн надзирательницы, — нет, не к ней и не к портрету, а к такому будущему, в котором сначала запретят «лягушатников», а потом возьмутся за виселицы и концлагеря. Чаще всего начинают не с виселиц, а с чистки музеев и библиотек, с разговора о «лягушатниках» и преимуществе Вагнера над Чайковским, а уж потом строят виселицы.

Прошло почти три года войны, и эти годы заставили меня отбросить старую школьную альтернативу: старые девы и пышущие здоровьем графоманы-метельщики драгоценных мюнхенских пинакотек не строили виселиц и, возможно, даже не стучались в двери гестапо, но они поддерживали режим. «Чудиков», как их называл майор, вообще гораздо больше, чем это иногда кажется.

…Перед отъездом мы с Александром Селиверстовичем зашли проститься к командиру полка. Висневский, как всегда, молчал, а я, как всегда, держал прощальную речь и благодарил за гостеприимство, не жалея самых пышных эпитетов.