Временник Ивана Тимофеева

Боясь убийства от взволнованного народа, зная свою злую вину и придумывая, чем бы хотя немного избежать стыда, решили (они) обратиться с письмом в мой город к первым и знатнейшим; в письмах же, ожидая себе от всенародного собрания (взыскания) за свою неприличную дерзость, сочинили не мало неправды, писали и то и другое. Но, зная беспрекословное (повиновение) моих граждан начальникам, пишут с гордостью, как рабам, говорят больше о важности своего дела, чем о бегстве, и этим обманывают людей. Мои же начальники и все (жители) города хотя из дела и знали подробно, что прикрытые словами объяснения сделанного ими все ложны, но одни — из страха, другие — притворно признав их писания справедливыми, подчинились им. Правда была скрыта ложью, потому что все мои жители были бесовским семенем, и не было в Израиле крепкого,[266] который хотя бы в письмах обличил их недостойное поведение, но все были при ответах более кротки, чем овцы, и более безгласны, чем рыбы, и сделались как бы бессловесными лицами: пишут им просительно, чтобы они ко мне возвратились, и обещают им великую почесть, как будто они сделали нечто весьма нужное, и навстречу этим лицам от всего города послали знатных (людей) с обилием необходимой пищи. Они же вскоре, взяв ее как залог, смешали смелость с боязнью, — впрочем, первое пересилило второе, — и другим путем — водою на лодках вернулись под мой кров. И, войдя в храм премудрости слова божия,[267] где находились верховнейшие, начальствующие и всенародное собрание, они перед всеми вместе, ничего не изменяя и нисколько ни в чем не каясь, славили себя за первый обман и сшивали ложь с ложью; прежде названный гордословец,[268] видя мой простой народ слабым и боязливым, убедил криком своей широкой глотки ослабевших перед первыми его коварствами. Все понимали их ложь, но моими простыми людьми овладели перед ними робость и страх, и они онемели, как воспитанные с самого начала под страхом, а еще более от своей несогласованности и отсутствия человеческого разумения. Известно, что виновники зла, о которых здесь речь, обрадовались в своем сердце, наружно скрывая это, что они своими лживыми словами изменили мысли и у такого множества народа, и у самого святителя, а не только у избранных; один тот ревом своего горла, как аспид, (всех) устрашил; каждый только про себя тайно понимал истину, но страх, (бывший) прежде в народе, одолел. Говоря просто, они в народном собрании свою явную измену, прикрыв словами, украсили, по писанию (где оказано), что "слова украшают дела"; сущность же своих дел они своими словами еще более обнаружили и вывели на свет пред народом, хотя они, умолкнув, и ушли в свои дома самооправданными и думали, что людская толпа ничего не поняла из скрытых слов и из их лживых словесных измышлений. Они начали все вместе заботиться о городе и угождать людям, как недавно провинившиеся после проступков стараются все делать осторожно, пока не придут к прежнему состоянию. У распоряжающихся было усердие к этому, особенно же к тем, кто был не совсем смел и мало виноват во всем этом зле. А Михалко[269] сам себя уловил в сеть своей злобы, которую раньше некоторым обольщением себе приготовил и сплел, как сказано: "в сети своей увяз грешник", — он был убит, как рассказано ранее. А тот, который поистине от дел получил имя, от бога данный мне против плотских моих врагов, хотевших разорить мой город, воитель, по толкованию — пред лицем божиим стоящий, князь Михаил Васильевич, освободился от многоплетенных сетей того — не скажу Михаила, а лучше — василиска среди змей, нежели Михаила. Хотя он и имел одно имя с тем первым, лучшим, но тот во всем от этого отличался; как свет (отличается) от тьмы, так тот (Скопин-Шуйский) не был сходен с этим во всем и не сроден в привычках, как покажет следующее повествование.

[3]. Еще о князе Михаиле Шуйском