Временно исполняющий

— А что касается Духарева… — продолжал Павел Андреевич. — Не спорю, хороший офицер. Но история с перестрелкой — раз! Какой-то абстрактный долг поставил выше интересов дела, интересов отряда. А рапорт? Обиделся, что квартиру дали другому офицеру, тоже, заметь, нуждающемуся. Ударился в амбицию, швырнул рапорт. Ишь ты, какая дамская чувствительность! Итак, рапорт — два. Ну а я, ты знаешь, только до двух считаю.

Они стояли в беседке. Дождь стучал по ее жестяной крыше, и влага светящимися струйками стекала на землю. Мокрые ветви деревьев, чернеющие в глубине парка, чем-то напоминали блестящую гигантскую паутину, и несколько еще не облетевших листьев болтались на ветвях и казались их пленниками.

— Что молчишь? — строго спросил жену Павел Андреевич. — Разве я не прав?

Он до того был возбужден, что все еще держал зонтик над их головами.

— Прав, — быстро согласилась о ним Анфиса Сергеевна, — конечно, прав. Как каждый человек, оправдывающий свои не очень правильные действия. Как любой ошибающийся.

Карпов ахнул от удивления.

— Ну, хватила!

— Хороший поступок в оправдании не нуждается, Паша.

— По-ошла философия!

— Ты ведь сам заговорил о своей правоте. Значит, сам понимаешь, что не до конца прав.

— Что значит «не до конца», черт побери!

Обычно Павел Андреевич чувствовал себя в обществе жены хорошо. Ей одной доверял он свои заботы и тяготы, разумеется, кроме случаев, составляющих служебную тайну. Он с ней всегда делился и только дома отходил душой. Фиса понимала его как никто: знала, когда лучше промолчать, когда поддержать в сомнениях, а когда и пожурить. У нее был хороший практический ум, и в то же время она являлась для него мерилом совестливого отношения к самому себе и к подчиненным. Сейчас же ему показалось, что в ней открылось нечто новое — жестокость, что ли? Он не был уверен, что именно жестокость, но быстро дать название этому ее качеству не смог.

— Я неправильно сказала, — поправилась Анфиса Сергеевна. — Скажу так: твоя правота вступает в спор с другой правотой.

— Да я…

— Подожди, Паша, я тебя не перебивала, послушай и ты меня.

Он хмыкнул.

— Молчу. Слушаю.

— Ты говорил об интересах дела и об интересах отряда. Все правильно до тех пор, пока ты требуешь жертв от себя. Но как только ты приносишь в жертву благополучие других — в интересах того же дела! — поступаешь, нехорошо. Ты спросил у тех же солдат с третьей их согласия на этот, как ты выразился, временный дискомфорт?

— Еще чего!

— Мне кажется, именно их согласия тебе и не хватило в этой истории. Если б они знали, во имя чего им нужно мерзнуть, они бы сами согласились. Мы в свое время знали, во имя чего недоедаем и недосыпаем, и у нас с тобой осталась добрая память о том времени. Ведь так?

Карпов не смотрел на жену, глядел куда-то в пространство. Потом заметил, что до сих пор держит зонт над головой, стряхнул с него капли и закрыл. На вопрос жены так и не ответил.

— И с Духаревым ты поступил не по-товарищески, — продолжала Анфиса Сергеевна. — С ним не поговорил, сам попытался решить, почему он подал рапорт. А что если твое умозаключение ложное?

— Да что тут говорить! — опять не выдержав, возмутился Павел Андреевич. — Недоумку и то было ясно! Как я могу полагаться на офицера, способного от избытка чувств швыряться рапортами! Как, скажи? Он же подведет в любую минуту.

Анфиса Сергеевна усмехнулась:

— Ты же не слушаешь, что я тебе говорю. Суров правильно поступил, задержав рапорт. Вернешься — поговори с Духаревым. Ты хороший командир. Только в последние месяцы стал больно горяч. Непозволительно горяч. Как молодой бычок.

Сравнение с бычком рассмешило Карпова.

— В точку… Да, Фиса, твоя правда: ору иногда, груб бываю. Эмоции захлестывают.

— А сам жаловался на Духарева за избыток эмоций. — Она тоже рассмеялась, — Старайся сдерживаться. Это, Пашенька, — характер. И те, что давно с тобой служат, понимают, не обижаются. А ведь оно и впрямь лучше, когда себя в руках держишь.

— Понимаю. — Он пригладил ее тронутую поздней сединой челку. — Эх, Фиса! Нам бы с тобой еще лет сто!.. — Он вдруг умолк и замер.

Жена посмотрела ему в лицо и ужаснулась:

— Что с тобой?

Павел Андреевич вдруг почувствовал острую боль внизу живота. Мгновенную — будто ткнули шилом. Бросило в пот.

— Ничего ст-трашного, — еле проговорил он неповинующимся языком. — Просто в животе кольнуло.

— Сядем, дружочек. Сядем, Паша… Передохнешь — и потихоньку пойдем дальше. — Она взяла его под руку, повела к лавке, не сводя глаз с его побледневшего лица. — Больно?

— Да нет, — солгал он.

Анфиса Сергеевна промокнула носовым платком испарину на лице мужа, сняла с него шляпу. Не шли ему модное пальто и серая шляпа — под цвет пальто. В штатском он выглядел постаревшим, а сейчас и вовсе неважно — рыхлый человек с двойным подбородком и выступающим из расстегнутого пальто животом.

Огни подсветки Хрустальной струи плясали на лице Павла Андреевича красно-синими бликами, а Анфисе Сергеевне казалось, что от боли у мужа то и дело меняется цвет лица. Она волновалась, но старалась ничем не выдать своего состояния.

— Ну как, Паша?

— Почти хорошо.