Времетрясение

Снаряд из 240-миллиметровой коммунистической гаубицы взрывается точно над бункером. С трясущегося потолка сыплется хлопьями штукатурка – прямо на головы оглушенных нацистов. Гитлер шутит, желая показать, что он, несмотря ни на что, все-таки не утратил чувство юмора. Он говорит: «Снег идет». Сказано очень даже поэтично, и сейчас самое время покончить с собой, если, конечно, его не прельщает мысль стать звездой бродячего цирка уродов, где его посадят в клетку и будут показывать публике вместе с бородатой девицей и пожирателем живых цыплят.

Он подносит к виску пистолет. Все кричат: «Nein, nein, nein». Он убеждает всех, что застрелиться – это достойная смерть. Осталось только решить, что сказать напоследок. Гитлер говорит: «Как насчет «Я ни о чем не жалею»?»

Геббельс отвечает, что фраза, конечно же, подходящая, но она уже несколько десятилетий прочно ассоциируется с песней парижской певички из кабаре по имени Эдит Пиаф – собственно, именно с этой песни к Эдит Пиаф и пришла мировая слава. «Ее называют Воробушком, такое у нее прозвище, – говорит Геббельс. – Насколько я понимаю, вам вряд ли захочется, чтобы вас запомнили как воробушка».

Гитлер по-прежнему не утратил чувство юмора. Он говорит: «А как насчет: «БИНГО»?»

Но он устал. Он снова подносит к виску пистолет. Он говорит: «Вообще-то я не просил, чтобы меня рожали».

И пистолет говорит: БА-БАХ!

21

Я ни разу не был в штаб-квартире Американской ассоциации гуманистов в городе Амхерсте, штат Нью-Йорк, хотя и являюсь ее почетным президентом. До меня этот уныло-административный пост занимал ныне покойный писатель и биохимик, доктор Айзек Азимов. Единственный смысл существования нашей организации – скучнейшего, кстати сказать, предприятия – показать другим, что нас много. На самом деле мы предпочли бы просто жить своей жизнью и никому не рассказывать, какие мы все из себя гуманисты, и даже не думать об этом, как мы не думаем о том, что нам надо дышать.

Гуманисты пытаются жить достойно и честно и не ждут ни наград, ни наказаний в загробной жизни. На данный момент нам ничего неизвестно о создателе Вселенной. И мы по мере сил служим той высшей абстракции, о которой хоть что-то знаем – нашему обществу.

Значит ли это, что мы враждебно настроены к тем, кто исповедует организованную религию? Ни в коем случае. Мой самый близкий фронтовой друг Бернард В. О’Хара, ныне покойный, был убежденным католиком, но потерял веру во время Второй мировой войны. Мне это не нравилось. Я считал, что это слишком большая потеря.

Я сам никогда не верил в Бога, потому что меня воспитали интересные и, безусловно, порядочные люди, которые – как и Томас Джефферсон, и Бенджамин Франклин, – тем не менее скептически воспринимали слова священников, пытавшихся объяснить, как все устроено в этом мире. Но я понимал, что Берни потерял что-то важное и благородное.

И опять же мне это не нравилось. Не нравилось именно потому, что мне очень нравился Берни.

Несколько лет назад я выступал в Ассоциации гуманистов на гражданской панихиде по доктору Азимову. Я сказал: «Айзек теперь на Небесах». При всем желании я не смог бы сказать ничего смешнее, если учесть, перед кем я выступал. Гуманисты едва не попадали с кресел от смеха. Зал буквально взорвался. Все это напоминало сцену военного трибунала из рассказа Траута «Ничего смешного» за пару минут до того, как на дне Тихого океана раскрылась гигантская трещина, поглотившая атомную бомбу, «Гордость Джой» и все остальное.

Когда я умру, не дай бог, мне бы хотелось, чтобы какой-нибудь шутник сказал обо мне: «Он теперь на Небесах».

Я люблю спать. Я уже рассказывал в другой своей книге, как сочинил новый текст реквиема на старую музыку. В моем реквиеме говорилось о том, что было бы очень неплохо, если бы загробная жизнь представляла собой вечный сон.

На небесах и без того уже хватает игр в бинго и камер пыток.

Вчера, в среду, 3 июля 1996 года, я получил хорошо написанное письмо от человека, который вообще-то не просил, чтобы его рожали. Он провел много лет в наших несравненных исправительных учреждениях, сначала – как малолетний преступник, а потом – уже как совершеннолетний. Скоро его должны выпустить на свободу, где у него нет ни родных, ни друзей. После десятилетнего перерыва его снова пристукнет свободой воли. Что ему делать? Как быть?

И вот я, почетный президент Американской ассоциации гуманистов, написал ему сегодня ответ: «Вступите в церковь». Я написал так потому, что человеку – и особенно такому вот взрослому беспризорному ребенку – нужна семья. Или что-нибудь вроде семьи.

Я не мог посоветовать ему сделаться гуманистом. И вообще не стал бы советовать этого большинству жителей нашей планеты.