Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818—1848)

Чтобы в полной мере понять значение банкета в «Бургундском винограднике», нужно оценить риск, на который шли организаторы, и вернуться к спору между Годфруа Кавеньяком и Одилоном Барро по поводу тоста за монархию. Что в реальности означала эта угроза — встать и разбить стаканы? Каков был политический смысл этого жеста? Поскольку для гражданского празднества первостепенно важна гармония, понятно, что подобный жест — серьезнейшее нарушение порядка. Но, по всей вероятности, дело было не только в этом: ведь Барро намекнул, что если ему не удастся договориться с Кавеньяком, он вызовет его на дуэль.

Я думаю, что понять этот эпизод можно с помощью одного пассажа из романа Жорж Санд «Странствующий подмастерье». Правда, он вышел десятком лет позже банкета в «Бургундском винограднике», но действие его происходит как раз в эпоху Реставрации. Контекст довольно схожий; в кабаке неподалеку от Блуа идет спор между будущими карбонариями, «патриотами», которых сближает ненависть к режиму, но разделяет все остальное: с одной стороны, офицер, оплакивающий падение Империи, буржуа-белоручки, адвокат, врачи, коммивояжер, поддерживающие кто Орлеанов, кто Лафайета, а с другой — четверо рабочих, и среди них герой романа, столяр Пьер Гюгенен:

— Ах вот оно что! Он Хартией недоволен! — со смехом воскликнул адвокат.

— Может быть, и так, — несколько лукаво ответил Пьер. — Ну а если бы это же заявила вам большая часть нации, что бы вы ей ответили?

— Черт возьми, что может быть проще! — бодрым тоном сказал коммивояжер. — Тем, кто недоволен Хартией, мы сказали бы: вносите в нее поправки!

— А если бы мы заявили вам, что считаем ее вообще никуда не годной и хотим другую, новую, что тогда? — вмешался старый слесарь, до сих пор молча слушавший эту перепалку с враждебной настороженностью старого якобинца.

— На это мы ответили бы вам: сочиняйте-ка себе новую, и да здравствует Марсельеза! — воскликнул Ашиль Лефор.

— И что же, все вы тут такого мнения? — вскричал старик громовым голосом и, поднявшись во весь рост, мрачным взглядом обвел притихших от изумления гостей. — Если это так, я готов вскрыть себе жилу, дабы кровью своей скрепить наш договор. Если ж нет, — я разобью стакан, из которого пил за вас³⁷⁰.

Вопрос не в том, чтобы понять, правдоподобна ли эта сцена, навеяна ли она реальными фактами и персонажами (хотя я не понимаю, отчего старый солдат Гоглá, выведенный Бальзаком в «Сельском враче» и неизменно поминаемый всеми историками наполеоновской легенды, должен априорно считаться более достоверным, чем старый якобинец, изображенный Жорж Санд); более того, легко можно допустить, что, сочиняя этот пассаж, писательница вспоминала не о чем ином, как о споре между Кавеньяком и Барро. Важно другое: роман помогает лучше понять внутренний смысл жеста. Даже если скандал вспыхивает без свидетелей, не на публике, разбить стакан — акт, символически ничуть не менее значительный, чем подписание договора кровью. Но значение его совершенно противоположное: разбитый стакан не скрепляет братство, а объявляет о вражде, даже об открытой войне, ведь разбивают именно тот сосуд, который прежде поднимали, чтобы выпить за здоровье и процветание всех остальных гостей. Разбивание стакана — жест, означающий недоверие, обиду, чрезвычайно серьезное оскорбление. Угроза, которой Одилон Барро ответил Кавеньяку, объясняется именно этим в гораздо большей мере, чем политическими страстями: найдется немало людей, которые заставят вас в этом раскаяться, все решится поединком, дуэлью, потому что к политическим разногласиям прибавится в данном случае попытка нанести личное оскорбление. Разбить стакан и отказаться пить вместе с сотрапезниками — значит не просто выразить несогласие с их политическими убеждениями и придать этому несогласию необратимый характер (разбитый стакан ведь не склеишь!), но публично объявить, что их общество вам не подходит, а это уже вопрос чести. Кавеньяк, напомню, говорил, что пить за монархию — это низость.

Разбить бюсты

Какой еще политический скандал мог произойти на банкете? Чтобы нас не обвинили в беспочвенных гипотезах, а проще говоря, в выдумках, нам придется обратиться к нескольким эпизодам, о которых известно довольно мало, а два вообще изложены в одном-единственном источнике, а также расширить хронологические рамки до весны 1831 года.

В начале мая 1830 года либеральные газеты опубликовали возмущенное письмо, которое один депутат из двухсот двадцати одного, граф де Прессак, прислал в ультрароялистский листок соседнего города, «Тулузский мемориал»³⁷¹. Дело в том, что 1 мая эта газета напечатала письмо одного своего подписчика из Монтобана с рассказом о банкете, устроенном в честь этого депутата несколькими днями раньше, а парижская «Французская газета» не отказала себе в удовольствии воспроизвести основную суть этого рассказа. Если верить монтобанскому подписчику, банкет кончился следующим образом: