Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818—1848)

Политическая польза, которую Ламартин извлек из двух маконских банкетов, не так уж мала. Несмотря на его несомненный ораторский талант, коллеги по палате депутатов к нему не прислушивались; поэтому у него не было лучшей возможности довести до сведения всей страны, которую он, как ему казалось, чувствовал как никто, свое понимание нынешней политической ситуации и свои виды на будущее. С какой стати тому, кто объявлял себя сторонником всеобщего избирательного права и демократии, отказываться от изложения своих взглядов перед аудиторией, разом и очень многочисленной, и очень смешанной, в которой, как он надеялся, землевладельцы и фермеры из окрестностей Макона и области Бресс соседствовали с крупными и мелкими городскими нотаблями, ремесленниками и даже рабочими? Гораздо более удивительным кажется на первый взгляд случай Гизо, который имел на парламентской трибуне такой успех, что давал повод говорить о «правлении словом», и вдобавок был убежденным противником всеобщего избирательного права и крайне скептически относился к возможному понижению избирательного ценза. Если не принимать в расчет сиюминутной политической конъюнктуры, зачем было ему обращаться если не к толпе, то во всяком случае к аудитории явно более широкой и более неоднородной социально, чем участники либеральных банкетов эпохи Реставрации? Разумеется, ответа на эти вопросы мы не найдем в его «Мемуарах к истории моего времени». Биограф Гизо Габриэль де Брой отмечает, что его герой очень мало говорит о своих ораторских успехах в парламенте, и это не позволяет понять, в какой степени парламентское красноречие помогало ему в ведении дел и привлечении большинства на свою сторону. А о банкетах в Лизьё Гизо не упоминает вообще ни разу, за исключением одной пикантной фразы в параграфе, посвященном кампании банкетов 1847 года; здесь он походя бросает, что оппозиция, отстаивавшая законность своих банкетов, могла сослаться на «несколько предшествующих банкетов, собиравшихся при других обстоятельствах под консервативным флагом»⁴⁵¹. Понятно, что глава правительства, которое пришло к власти осенью 1840 года, дабы предотвратить угрозу европейской войны и положить конец волнениям в стране, а свергнуто было в 1848 году в результате кампании оппозиционных банкетов, не стал в своих мемуарах, написанных десять лет спустя, каяться и объяснять, какую пользу он рассчитывал извлечь из банкетов в Лизьё. Поэтому нам следует в очередной раз возвратиться назад и внимательно присмотреться к тому, как отзывались об этих банкетах официальные круги. «Газета прений» 26 августа 1841 года утверждала, что великолепная речь, воспроизведенная накануне на ее страницах, не нуждается в толкованиях, поскольку невозможно высказаться ни более красноречиво, ни более понятно:

Мы лишь похвалим г-на Гизо за то, что он воспользовался столь естественным случаем представить перед столь многочисленной аудиторией точку зрения правительства. Это хорошая демократия — та, что обращается лишь к общественному разуму, что стремится просвещать умы, укреплять их любовь к порядку, миру, истинной свободе. У дурной демократии тоже есть свои банкеты и собрания; как известно, у нее нет недостатка в поводах взывать к самым разным предрассудкам, к самым разным разрушительным инстинктам, к самым разным грязным страстям, которые зреют в недрах общества. Справедливость требует, чтобы хоть иногда разум и истинный патриотизм также могли взять слово.

На следующих банкетах воодушевление консерваторов стало еще более пылким, как напоминает Дювержье де Оран:

В ту пору все были преисполнены восхищения великим государственным мужем, который, черпая силы в своем таланте и в ободрении публики, приучал Францию к энергическому использованию больших политических собраний; все были преисполнены презрения к конституционной оппозиции, которая пала так низко во мнении соотечественников, что не способна была ответить на консервативный банкет банкетом либеральным⁴⁵².

Итак, речи Гизо были призваны просвещать общественное мнение, указывать на уже одержанные победы правительства и на его грядущие успехи, наконец, продемонстрировать всей стране силу кабинета и авторитет его главного министра⁴⁵³.

Но мне кажется, что была еще одна причина, существенная как для Гизо, так и для Ламартина; некоторое представление о ней можно получить из в высшей степени нескромного письма, адресованного поэтом его другу Эме-Мартену 5 июня 1843 года: