Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

В этом случае символ также имеет огромное значение. Гражданская корона была главным элементом украшения, который использовали либералы во время своих собраний в эпоху Реставрации, и его политическое значение было для всех абсолютно понятно: роялистская пресса именовала эти короны «республиканскими венками»[341]. Мы помним, что на банкете в Страсбурге и Мюлузе во времена карбонаризма места, отведенные генералу Фуа и его либеральным единомышленникам, были отмечены гражданскими коронами. В 1823 году представители Гренобля и Лиона преподнесли такие короны Манюэлю после его изгнания из палаты депутатов; гражданская корона фигурировала и на его похоронах[342]. Волабель сообщает также о фармацевте из Меца, который в тот день, когда сообщники подполковника Карона подверглись гражданской казни, сумел взобраться на эшафот и увенчать голову одного из приговоренных, прикованного железным ошейником к позорному столбу, короной из дубовых листьев[343]. Весной 1829 года на банкете в честь только что избранного адвоката Томá, первого либерального депутата от Марселя за долгий период, «лавровые венки были развешаны по стенам залы и в центре каждого из них помещалось имя депутата от оппозиции. Впрочем, два венка остались пустыми; в одном должно было находиться имя Лафайета, но марсельские либералы не осмелились на такой шаг; другой предназначался депутату Тома, но вместо имени там значилась фраза „он ждет тебя“» — так вспоминал очевидец десяток лет спустя[344]. Наконец, во время триумфального въезда Лафайета в Гренобль в сентябре 1829 года его встретил «г-н Россе-Брессон, старец семидесяти четырех лет от роду, первый избранный мэр города, и при большом стечении народа преподнес ему серебряную корону, увитую дубовыми листьями»[345]. Лафайет был чрезвычайно тронут этой честью, и гренобльская корона хранилась в замке Лагранж на почетном месте.

Корона перестала быть священной, она больше не атрибут королевской власти, ею венчают тех, кто, как объявил Карл Х в ответе на адрес двухсот двадцати одного, не пожелал понять намерения монарха и пошел против королевской воли, выраженной между тем совершенно ясно[346]. Королевская власть в тосте, произнесенном в «Бургундском винограднике», упомянута, но наравне с двумя другими конституционными органами власти: палатой депутатов и палатой пэров; тост за здоровье царствующего монарха не прозвучал, не пили также ни за здоровье его августейшей фамилии, ни за наследника престола[347]. Бюст короля больше не царит в зале. Итак, политический смысл происходящего совершенно ясен: для парижских избирателей, собравшихся в зале ресторана в предместье Тампля, особа короля более не священна, если когда-нибудь таковой и была. Об этом можно было догадаться уже после похорон генерала Фуа — парижского ответа на коронование в Реймсе (что очень точно почувствовал Луи Блан[348]), в ходе которого Нация короновала сама себя: достойные сыны Революции, либералы отрицали сакральность королевской власти и либо выворачивали наизнанку ее эмблемы, либо вовсе ими пренебрегали. И если многих роялистов охватывала при виде этого бессильная злоба, причина в том, что банкет в «Бургундском винограднике» не просто покусился на эмблемы королевской власти, но поставил под вопрос самую сущность реставрированной монархии, во всяком случае в том смысле, в каком понимали ее в своей мистической экзальтации Карл Х, Полиньяк и немалая часть ультрароялистской знати.

Король-Христос и отец-кормилец

Герой праздника удалился в десять вечера; он ушел так же, как пришел, без малейшего шума. Толковали, что в половине десятого народу будет позволено обойти вокруг стола, но желающих не нашлось.

«Герой праздника», которого комиссар полиции города Мо в своем докладе супрефекту обозначает только инициалом Л., — это, разумеется, Лафайет. Накануне, в субботу 27 сентября 1828 года, избиратели устроили в его честь банкет в большой зале «Гостиницы великого монарха». В нескольких километрах от города Лафайета встретил конный почетный эскорт, и, следовательно, его въезд в Мо был весьма зрелищным или должен был оказаться таковым, однако, если верить комиссару, народ не выказал к появлению героя ни малейшего интереса. Мы уже знакомы с этой практикой кавалькад, встречающих и провожающих депутата, и понимаем, почему полицейский комиссар стремится доказать, что публика была равнодушна к приезжему и все участники этого мероприятия выглядели смешно. Остается объяснить странную деталь этого доклада, каким его привел ученый биограф Лафайета в конце XIX века[349]. Отчего слова «обойти вокруг стола» в докладе подчеркнуты?