Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Что представляло собой его выступление? Прежде всего нечто вроде общего обзора политической ситуации, подведение итогов его собственной деятельности и изложение принципов, лежащих в ее основе. Принципы эти, разумеется, подразумевали в первую очередь верность монархии: местный нотабль, председательствующий на банкете, неизменно поднимал бокал за государя, и лишь потом мэр Лизьё предлагал тост за «его сиятельство господина министра иностранных дел», который, со своей стороны, никогда не обходился без того, чтобы обстоятельно воздать почести королю. Кроме того, Гизо хранил верность принципу консервативному: он обязательно подчеркивал важность возвращения к порядку — великого результата, достигнутого с трудом, несмотря на развернувшееся в 1830 году революционное движение и благодаря свободным установлениям, появившимся в стране; он говорил о том, что отныне стране гарантирован мир, что благосостояние ее жителей постоянно растет, и даже в 1846 году (правда, эта речь была предвыборной и завершала избирательную кампанию) сулил грядущее движение вперед: «Консервативная политика вовсе не отрицает прогресса, она его желает, она готова принять его во всех формах», при том, однако, условии, «чтобы прогресс этот был истинный, серьезный, согласный с основополагающими принципами и главными потребностями нашего общества»; долг консерваторов — бороться именно за такой прогресс[443]. Однако речи Гизо преследовали и более далекие цели, потому что он обращал их не только к избирателям, но также и к гражданам, не имевшим права участвовать в выборах, а таковых, если судить по общему числу участников (более трех сотен в 1841 году и вдвое больше четыре и пять лет спустя), среди сотрапезников было немало, что же касается четырех-пятитысячной толпы слушателей, которые в 1846 году прогуливались по публичному саду вблизи банкетного шатра, в ней эти граждане составляли большинство. Гизо постоянно повторял, что его политика нуждается в поддержке всей страны, всех граждан, разделяющих консервативные принципы и интересы. Так, в 1841 году он настаивает: «говорят, что представительное правление не дает лениться министрам, но оно также не позволяет бездействовать добрым гражданам. Это не постель под балдахином, это путь, открытый перед всеми, а следовательно, всем надлежит идти по нему и совершать поступки». Пять лет спустя он вновь обращается к друзьям из консервативной партии, той партии, укрепление которой равнозначно для него истинному политическому прогрессу: «В свободной стране нет людей безразличных или бесполезных, всякий гражданин приносит свой камень для постройки общего здания». Слова, быть может, не совсем искренние, потому что в глубине души Гизо оценивал толпу слушателей куда менее восторженно[444], однако произнесенные публично и затем разлетевшиеся по всей стране: они показывают, на какое множество трудностей наталкивалась при переходе от теории к практике милая сердцу Гизо социологическая теория, согласно которой рационально выбирать представителей нации может только человек, платящий двести франков прямого налога в год: ибо как убедить подписчиков, не являющихся избирателями, — а к ним необходимо обращаться, чтобы обеспечить многочисленную аудиторию, — что их исключение из списков избирателей оправданно? Можно ли, глядя из сегодняшнего дня, принять всерьез антитезу, выдвигаемую Гизо, — противопоставление консервативного духа большинства подрывному (как имплицитно предполагалось) духу оппозиции? Неужели Одилона Барро, Дювержье де Орана, выступавших за умеренное расширение избирательного корпуса и ссылавшихся при этом на пример британских вигов, в самом деле следовало считать воплощением «злого духа», «разрушительных интересов и принципов», подрывающих общественные установления?

Банкеты в Маконе