Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Разумеется, Шарль Нодье, который, по мнению Шарля Вейсса, «не имел, пожалуй, никаких политических убеждений», ответа на этот вопрос не дает. Но он показывает разнообразных мыслителей, которые «обозревают все возможные формы общества» и смотрят в будущее как с надеждами (Бриссо: «Умом и сердцем я верю, что Революция победит»), так и с отчаянием (Верньо: «Ничего живого не вырастет из пепла. Отныне во Франции свобода будет чередоваться с деспотизмом»). Между тем перечисленные политические модели и условия их реализации, обсуждавшиеся еще во время Революции (в частности, об этом много говорил Бриссо), по-прежнему оставались предметом дебатов накануне Июльской революции и сразу после нее: если бонапартистский вариант либеральные элиты в основном отвергали, то спор между людьми, близкими к Лафайету, которые отстаивали республиканские установления по образцу американских, и единомышленниками Гизо и Тьера, которые выступали за парламентскую монархию по английскому образцу, оставался неразрешенным. «Да здравствует Республика, — говорит у Нодье Дюко, — и да будут уважены все убеждения! Нынче у нас есть основания считать их свободными от амбиций и корысти!» Весьма возможно, что Нодье, человек немолодой, не имел ясного и четкого ответа на центральный политический вопрос своего времени. Главное для него, по всей вероятности, заключалось в другом. Во-первых, он был убежден, что любое искреннее мнение достойно почтения, даже мнение Буало, мирового судьи из Аваллона, который под пером Нодье с большим достоинством отстаивает свои монтаньярские убеждения в темнице Консьержери. Самое большее, что Нодье себе позволяет, — вложить в уста Менвьеля ироническую реплику на счет Буало, но ни разу он не доходит до тех инсинуаций, какие мы видим у Ламартина («слабый человек, по случаю замешавшийся в ряды жирондистов и перед смертью заметивший свою ошибку, он с запоздалым раскаянием встал на сторону победителей и проповедовал безжалостный патриотизм Конвента»). Во-вторых же, Нодье подспудно исходил из другого, очень важного для него убеждения, которое, как известно, выросло из детской травмы ребенка, присутствовавшего при казнях во время Террора: довольно проливать кровь, смертная казнь за политические взгляды — величайшее преступление[719]. Это убеждение разделяли с Нодье Гизо и многие другие представители либеральной элиты его времени, но чтобы оно обрело статус закона, должна была произойти февральская революция 1848 года[720].

Таким образом, лишь когда после казни жирондистов прошло много лет и на свет появилось новое поколение, легенда об их смерти вышла за пределы круга их выживших близких и друзей и, стараниями Тьера и Нодье, вошла в образный фонд Революции. Этому, разумеется, способствовал исторический и политический контекст последних лет эпохи Реставрации и первых лет Июльской монархии, когда жирондисты, трагические герои либеральной буржуазии, напоминали одновременно и о необходимости отстаивать Революцию от сторонников возвращения к Старому порядку, и об опасностях, какими грозят умеренным политикам фанатичные демагоги-монтаньяры, подстрекатели черни. Однако легенда эта, несмотря на свой драматизм и богатство предоставляемых ею литературных возможностей, распространялась, по-видимому, только среди представителей образованной либеральной элиты: стиль Тьера был очень сух, стиль Дю Шателье и Бартелеми — очень бледен, что же касается Нодье, он был чересчур скептичен и чересчур виртуозен в искусстве стилизации, отсылок и аллюзий, чтобы вызвать нечто большее, чем простое уважение; возможно даже, что его использование истории прежде всего как предлога для размышлений о политике (в традиции «Диалогов мертвых» Фенелона) было уже непонятно большинству читателей. Широким распространением мифа мы обязаны Ламартину. Беспримерный успех вышедшей пятнадцатью годами позже «Истории жирондистов» — истории Революции, приспособленной к требованиям эпохи и к потребителям романов-фельетонов, книги, суммарный тираж которой за несколько месяцев сравнялся с тем, какого история Тьера достигла за десять лет, и которая продолжала оставаться популярной и в последующие десятилетия, убедил всех в том, что сцена последнего банкета — часть исторической реальности. Дюма использовал ее для создания фона в последней картине своей пьесы «Шевалье де Мезон-Руж», Мишле походя упомянул ее в «Истории Французской революции», а начиная с 1850 года умножились переиздания «Последнего банкета» Нодье[721].