Время библиоскопов. Современность в зеркале книжной культуры

Говоря фактически о пост-одичании, некоторые пользуются термином «новое средневековье». Но средневековые люди не «переделывали» книгу ради творческого самовыражения – у них были совсем другие цели, притом вовсе не обязательно благородные. Практики далёкого прошлого, так или иначе связанные с книгами (например, палимпсесты, антроподермические переплёты, «словесные» портреты, «человеческие» алфавиты), позволяют реконструировать совершенно иную картину мира – мало похожую, чаще даже вообще не похожую на современную. Эта сущностная разница тоже становится предметом осмысления в настоящей книге. Правда, пока довольно поверхностного, ибо каждое такое явление нуждается в отдельном культурологическом исследовании.

С этим связана ещё одна заметная черта современности: отсутствие проблематизации бытия. Время библиоскопов – это эпоха отсутствия вопрошания. Проблемное замещается и подменяется множеством других понятий: интересное (например, роман или фильм), протестное (скажем, политическая акция), наконец актуальное (допустим, вручение литературной премии). Одни люди попросту не видят Мир как Проблему, другие создают ложные, мнимые проблемы, третьи склонны к искусственной проблематизации. Последние получили прозвище траблмейкеры (англ. trouble maker). Траблмейкерство проявляется в самых разных и не взаимосвязанных вещах: хамской критике, литературной мистификации, создании скандальных арт-объектов, намеренном плагиате и даже раннем писательском дебюте.

Однако и в «обществе тенденций» Литература никак не поспевает за жизнью, которая прирастает всё новыми творческими формами, бросает всё новые культурные вызовы. Книга не в состоянии насытить своим богатейшим телом неуёмную фантазию дизайнеров, доверчиво и послушно подставляя его не только фотокамере (для буктрейлера), но уже и модельному ножу X-acto (для бук-карвинга). Писатель с Читателем, двигаясь в общем русле и едином ритме, всё равно несчастливы вместе. Хотя первый сейчас вполне охотно раскрывает «секреты мастерства», а второй увлечённо сочиняет фанфики. Нелегко и тем, кто силится описать «окололитературный» мир – здесь просто не хватает слов, и нам приходится использовать преимущественно англицизмы, которые порой не знаешь, как и писать-то правильно.

Что в итоге? А в итоге не всё так мрачно. Книга неуничтожима до тех пор, пока жива человеческая мысль. Литература – будь она хоть слепок, хоть отпечаток мира – всегда рассказывает об устройстве окружающей действительности. И, не ведая о многом, мы точно знаем одно: «Мы знаем, что на самом деле мир – это текст, и он говорит с нами, смиренно и радостно, об отсутствии себя самого и в то же время о вечном присутствии кого-то другого, а именно – своего Создателя». С тех пор, как эту замечательную мысль высказал французский писатель Поль Клодель, прошло девяносто лет и пройдёт ещё столько же, и ещё… но мир всё равно будет оставаться текстом.

Настоящий текст посвящаю своей школьной учительнице литературы Любови Михайловне Барбашовой. Она не была ни педагогом-новатором, ни одержимым «служителем профессии», ни харизматичным наставником, каким часто становятся словесники для старшеклассников-гуманитариев. Обыкновенный учитель обычной школы на городской окраине.

Любовь Михайловна была непримирима ко многим вещам и порою жёстко бескопромиссна. Она добивалась от нас живого участия в разборе литературных произведений. Она могла не засчитать ответ ученика, вызубрившего теорию, но не имевшего личного мнения о прочитанном. Она была чутким диагностом и яростным врагом библиоскопии. Но тогда даже мне – прилежной отличнице, мечтавшей стать педагогом, это казалось немного преувеличенным да и не очень-то нужным.

Иногда глаза учительницы наливались слезами отчаяния и бессилия, на что наши «пофигисты» глумливо ухмылялись, а «активисты» стыдливо прятали взор. Сейчас-то я понимаю, что происходило, что совершалось там и тогда. На самом деле она не учила нас любить литературу – она учила нас быть настоящими.

Любовь Михайловна подарила мне несколько книг, по окончании школы мы дружили, некоторое время регулярно переписывались. Собственно, это всё. Но самое важное знание всегда приходит слишком поздно. И это тоже расплата за библиоскопию…

Понимаю: отчасти это псевдохудожественный жест, самовыражение живого за счёт ушедшего – но всё равно обращаюсь к Вам с просьбой. Любовь Михайловна, простите меня за то, что сейчас я могу говорить с Вами только с помощью этой книги.

Часть I. Люди и книги, люди книги, люди-книги…