Время бросать камни

Митю охватывало такое глубокое счастье, накатывала такая нежность, что хотелось вскочить, выбежать к матери и, обняв, прижаться к ней. Но не было сил даже голову приподнять от подушки, и он снова погружался в сладостный утренний сон.

Окончательно Митя просыпался, когда лес переплетали солнечные лучи, путаясь в густых ветках, где-то совсем рядом на сосне дятел громко выбивал свою частую и решительную дробную песнь, пахло дымом костра, и сухой зной проникал в балаган.

Отец, когда Николка и Митя продирались сквозь кусты по густой траве на звук его косы, делал последний прокос. Новый ровный валок травы ложился следом за ним по лесной луговине. В лесу отец в длинной, белого полотна неподпоясанной рубахе, с рукавами, закатанными по локоть, в соломенной шляпе выглядел совсем другим, непохожий на привычного, в подряснике. Он только кивал сыновьям, продолжая взмахивать широкой косой в такт спокойному шагу.

Мальчики присаживались и ждали, когда отец закончит прокос. Потом они вместе шли к балагану. Митя и Николка, чередуясь, несли на плече косу.

Начинался завтрак. Чаще всего ели горошницу. Запивали ее холодным кислым молоком.

Отец уходил в балаган спать, а мальчики с матерью, каждый со своими граблями, шли к лесной луговине ворошить длинные валки только еще слегка привядшей кошенины.

В тот последний покосный день, когда с утра заговорили о скором возвращении домой, Митя, непонятно почему загрустивший, пошел по лесной дороге, еле приметной в траве. Он шел, вглядываясь то в частый березняк, облитый солнцем, то в бронзовое сверкание сосняка, где земля, усыпанная шишками, была выстлана плотным покровом хвои, на которой зеленели редкие пятна чернишника, то в заросли черемухи возле невидимых ручейков.

Лес становился все гуще и темнее. В том месте, где он прорезался глубоким сырым оврагом, вдруг взметнулась большая стая воронья и закружила над вершинами с раздраженным карканьем. Потянуло гнилым зловоньем. Митя, испуганный, остановился и оглянулся.

Лес, до этого манивший какими-то загадочными тайнами, вдруг стал враждебным, плотно сдвинулся стволами и накрылся густыми вершинами, почти не пропускавшими солнца. Верхами прошелся ветер, и он загудел, застонал на все голоса. Черное воронье все кружилось над головой Мити, хриплым карканьем будоража окрестность.

Он оглядывался со все более тревожным чувством. Невидимые враждебные силы, казалось, окружали его. Пугал каждый шорох.

Один против всего, что тут скрывается! Митя повернул назад. Казалось, что из-за каждого дерева кто-то наблюдает за ним, что-то косматое шевелится в кустах, готовясь выйти на дорогу, и впереди его подстерегают новые опасности. Такого страха он еще не испытывал. А главное — один, один…

Он пробирался к балагану, но сомневался — туда ли ведут его ноги? Разве он проходил мимо этой поваленной давней бурей старой сосны, с которой клочьями слезла кора? Откуда появились три безобразные кривые березы, с сухими сучьями, словно длинные когти дерущихся безобразных птиц? Та ли это дорога? Может, нечистая сила ведет его совсем в другую сторону? Кажется, и всякий след дороги потерян… Митя остановился и долго озирался… Нет, нет… Вот же видны вмятины в земле от колес и сухой конский навоз. Он опять двинулся, но все оглядывался, словно притягиваемый сзади чьим-то взглядом…

Когда Митя вышел к балагану, первой его увидела мать. Она пристально всмотрелась в сына.

— Что с тобой, Митя?

Он ничего не ответил, у него дрожали губы.

— Ты чего испугался? — опять спросила Анна Семеновна.

Он только молча прижался к ней.

— Успокойся, — сказала она, и ее ласковая рука, снимая все недавние страхи, легла на его голову. — Поди приляг… Заблудился и испугался?

Как она догадалась?

Многое потом забылось, многое стерлось в памяти, а тот день в лесу сохранился в сердце. Долгие годы спустя он как-то в письме матери написал:

«Я не мог ходить по лесу один, даже когда сделался большим… Меня всегда пугала тишина и разыгрывалось воображение до слез».

Раннее детство Мити проходило в среде близких поселковых ребятишек. Среди них были дети заводских служащих и дети мастеровых. Он бегал с ними по всему Висиму, ничем почти не отличимый от них и одетый не лучше своих босоногих приятелей. Уходил с ними в леса по ягоды, грибы, на дальние и близкие рыбалки. Участвовал в набегах на огороды. Общительный мальчик устраивал всякие шалости, проказил, как и все. Были и особенно сердечные друзья детских игр и забав, вроде «неразлучного друга» Кости Рябова, сына запасчика, ведавшего амбарами с хлебом, овсом и хозяйственными материалами: сальными свечами, веревками, кожами; Коли Дюкова, Миши Зайцева и других. Даже покинув Висим, живя в Москве и Петербурге, Дмитрий Наркисович в письмах не раз вспоминал друзей детства, рано уходивших из жизни.