Время бросать камни

В том же номере газеты по странному совпадению шло сообщение о новом политическом процессе — о «Процессе 193-х».

…Дмитрий поспешно оделся и вышел на улицу в морозную стынь, испытывая настоятельную потребность увидеть человека, который сможет полностью разделить его чувства.

Этим человеком могла быть только Марья Якимовна. Теперь они, с прекращением репетиторских уроков, виделись лишь изредка. К ней он и направился.

Дмитрий стоял перед ней в прихожей и молча со странным выражением на лице смотрел неподвижно на нее.

— Что с вами? — вскрикнула женщина, отступая на шаг, держа в руках лампу. — Что-то случилось?

— Вы еще не знаете? — спросил тревожно. Он не мог перевести дыхания после быстрой ходьбы по холоду. Губы его дрожали. — Вот… — Он протянул Марье Якимовне газету.

Она, светя ему лампой, заставила его раздеться и пройти в комнаты.

Дмитрий сел на диван в углу, Марья Якимовна, опустившись рядом, ладонью коснулась его руки, лежавшей на столе.

— Спасибо, что вы пришли, — сказала Марья Якимовна. — Хорошо, что об этом я узнала именно от вас…

Он ничего не ответил, только быстро взглянул в ее серые, потемневшие глаза.

— Наверное, я не все сразу пойму, — продолжала она. — Сейчас только боль. — Она поднесла руку к сердцу. — Вот… — она чуть помедлила. — Почему-то… Как от потери самого близкого и дорогого человека.

Они не знали, что день похорон Некрасова, 30 декабря 1877 года, в Петербурге стал днем великой скорби.

Со дня смерти Пушкина чиновная столица самодержавной России не видела такого открытого выражения народного горя. Провожали в последний путь поэта-гражданина.

Длинная процессия, в несколько тысяч человек, вытянулась за гробом на пути в Новодевичий монастырь. Шли студенты, рабочие, учителя, крестьяне, актеры, ремесленники, писатели, объединенные одним чувством. Две крестьянки несли простой венок с черневшими на ленте словами: «От женщин». Сотни венков, пышных, дорогих и простых, скромных, купленных на трудовые копейки. И среди них, как знак признательности революционному поэту, невольному участнику и вдохновителю народной борьбы, венок — «От социалистов».

У могилы выступал Достоевский. Он говорил о народности поэта, о том, что имя Некрасова стоит в русской литературе вслед за именами Пушкина и Лермонтова.

Смелую речь произнес Плеханов.

«Каково бы ни было содержание моей речи, — вспоминал он позже, — факт тот, что я говорил языком совершенно недопустимым с точки зрения полиции. Это сразу почувствовала присутствовавшая на похоронах публика. Не знаю, по какой причине полиция не попыталась арестовать меня. Прекрасно сделала. Тесным кольцом окружавшие меня землевольцы и южнорусские бунтари ответили бы на полицейское насилие дружным залпом револьверов. Это было твердо решено еще накануне похорон…»

…Они продолжали говорить о Некрасове.

— С детства, — рассказывала Марья Якимовна, — его стихи вошли в мою жизнь, сохранились в памяти. С годами тянуло и к другим… Но его — никогда не забывались… Вы помните: «Постыдных, ненавистных уз отринь насильственное бремя и заключи — пока есть время — свободный по сердцу союз! Но если страсть твоя слаба и убежденье не глубоко, будь мужу вечная раба, не то раскаешься жестоко…»

Она замолчала.

Когда прощались, Марья Якимовна вдруг сказала:

— Мы с вами, Дмитрий Наркисович, в Салде видимся, вероятно, в последний раз. Вам скоро в Петербург, а я уезжаю в Тагил.

— Почему?

— Необходимо, — уклончиво ответила она. — Хочется пожить какое-то время в Тагиле. Нужно…

Он не стал расспрашивать. Ему вдруг вспомнились многочисленные слухи, ходившие в Салде о неблагополучных семейных отношениях Алексеевых. Дмитрий почувствовал, что без нее ему в Салде будет тяжело.

Нежданно переломилась вся жизнь семьи Маминых. Беда свалилась внезапно, негаданно.

Умер на пятьдесят первом году жизни Наркис Матвеевич.

В деревушке, за двенадцать верст, входившей в Салдинский приход, Наркис Матвеевич провел несколько дней, выполняя всякие неотложные требы: похороны, крещения, панихиды, свадьбы. Вернулся больной, с высокой температурой, войдя в дом, сразу же лег в постель.

Болезнь протекала бурно, тяжело.

Дмитрий не отходил от больного до последней минуты. Еще за час до рокового исхода температура все поднималась: тридцать восемь, тридцать девять, сорок…

Это произошло ночью 24 января 1878 года. Дмитрий закрыл глаза отцу, лежавшему последние двое суток в беспамятстве.

Анна Семеновна еле ходила, убитая горем. Дмитрий опасался за ее рассудок.

Семья Маминых сразу оказалась в катастрофическом положении. Никаких денежных сбережений у них не было, а жалованье Наркиса Матвеевича ушло на похороны.