Время быть русским

Альтшулер, хотя и превозносит по каждому поводу веротерпимость Хазарии, но тут же честно пишет: “Трения между тремя религиями сыграли огромную роль в крушении Хазарской державы”. Это признание важно и характерно. Во-первых, оно вынужденно содержит верную оценку, сделанную вопреки собственным установкам автора, а во-вторых, мы, таким образом, вновь видим автора в плену — вопреки всякой логике! — у своего излюбленного идеала. Ну не может он перешагнуть через генетическую память поколений: люба ему модель интернациональной торговой империи — и все тут!

(Я же осмелюсь порекомендовать читателю присмотреться: кто сегодня больше всего ратует за религиозный плюрализм и насаждает веротерпимость в России? Не те же ли, кто рекомендует сокращать армию и переводить ее на контрактную основу?)

Итак, несмотря на то, что “даже современного исследователя поражает веротерпимость хазар, терпимость к чужестранцам, свобода передвижения — необходимые условия торговли, которая стала экономической основой каганата”, приходится признать, что все эти и некоторые другие милые свойства, которые Альтшулер мечтал бы привить к России, не только не спасли каганат, но и стали основной причиной его недолговечности.

Логичен скорбный вывод автора: “Слишком открытой стране не оставалось места на этих просторах” (217). Смею полагать, нет ей места и посейчас.

2.4. СТАНУТ ЛИ РУССКИЕ — ЕВРЕЯМИ?

…Плюс химеризация всей страны.

ЕСТЬ хороший анекдот. Прибежали мыши к филину: «Дядька филин, ты мудрый, помоги, научи, как жить: лиса продыху не дает, совсем заела, со свету сжила!». Филин подумал-подумал: «Ну, мыши, ваше дело ясное, вам всем нужно превратиться в ежиков». «В ежиков! Конечно, в ежиков! Ну, дядька филин, спасибо, научил! Век будем благодарны. Побежим скорей, своим расскажем, порадуем», — и мыши побежали. А по дороге задумались. Вернулись: «Дядька филин, а мы, того-этого, как же это мы — да в ежиков?». «Ну, мыши, это уж вы как знаете сами. Это вопрос тактики. А мое дело — стратегия!»

Переделать русских в евреев, а Россию — в Хазарию и заставить их жить по еврейской модели так же невозможно, как превратить мышей — в ежей. Однако известно: «если нельзя, но очень хочется — то можно»; именно по такой логике разнообразные, и даже не только еврейские, альтшулеры стремятся «хазаризировать» нашу страну.

Чего не хватает для облегчения задачи? Значительного контингента евреев или по-еврейски мыслящих людей[225]. Поэтому в книге возникает мощная тема прозелитизма (в данном случае: приобщения неевреев в еврейство), которой уделено много места. Тема эта непростая для евреев, а в Израиле — прямо-таки до болезненности спорная: кого считать евреем? Альтшулер, в соответствии с выношенным им идеалом России-Хазарии, применяясь к нашим внутренним обстоятельствам, идет здесь вразрез с позицией еврейского большинства, отстаивая максимальный вариант прозелитизма. Он пишет: «История хазар, история принятия целым народом Великой степи иудаизма, могла бы подсказать выход из этого лабиринта. Феномен прозелитизма заслуживает не проклятия или презрения, а осмысления… Иудаизму необходимы поиски новых путей» (324).

Это что же: большинству жителей России желательно принять иудаизм? А почему бы и нет, если хазары некогда поступили именно так, обеспечив этим расцвет «международной торговой империи»? Ведь «выбор иудаизма — древнейшей из мировых религий — открыл хазарам мудрые законы, великолепную литературу и позволил при этом сохранить независимость [очень ненадолго]» (198). В самозабвенной юдофилии автора, искренне считающего, видимо, что всеобщая иудеизация россиян окажет им неоценимую услугу, есть некая «святая простота». Но всмотримся снова в историю хазар: что принес им в действительности переход в еврейскую религию?

АЛЬТШУЛЕР неоднократно упоминает как светлый идеал, подлежащий воскрешению из прошлого, некий «хазарский мир». Он так и пишет: «Главной заслугой хазар стало создание специфического политического, культурного, языкового сообщества с единым психологическим и эмоциональным менталитетом», которое можно назвать «хазарский мир». Но со страниц его книги встает совсем иной образ этого мира, не тот, что видится автору.