Время должно остановиться

А затем сцена повторилась. Окровавленное лицо, ужасающий блеск штыков, но теперь к видению непонятным образом примешивался халат Мими цвета красного вина. Adesso comincia la tortura – а потом объятия, любовный шепот и игры. И тут же удары каблуком в лицо, и острие штыка, погружавшегося в плоть. Со святым Себастьяном в окружении викторианских цветов, с бедняжкой Эми, трепетавшей перед церемонией бракосочетания в Кенсингтоне, и Лауриной в Монте-Карло. Ave verum corpus, истинное тело, поджатые викторианские губки, коричневые и слепые глаза сосков. И пока штыки вонзались и вонзались в другую плоть, продолжалось бесстыдное и не приносящее удовольствия холодное, автоматическое, сделавшееся обязательным трение их тел друг от друга. И все время вопли и звуки фаготов, железные зубья и клыки, терзающие само его существо. Вечная, вечная мука. Но он знал, что хотел от него свет. Знал, к чему его склоняла голубая нежность тишины. Нет, нет! На это он не пойдет! И Юстас намеренно опять отвернулся к разрезу в халатике, к изуродованному до неузнаваемости лицу, к невыносимой боли веселья и похоти, обязательной, навязанной самому себе навсегда, навсегда.

XXVI

Ступеней оказалось почти так же много, как в доме на Гланвил-Террас, но вот он наконец и добрался до лестничной площадки пятого этажа. Прежде чем позвонить в квартиру, Себастьян сделал паузу, восстанавливая дыхание и напоминая себе, что в данном случае для чувства тошноты на пороге не было ни малейших оснований. Кто он такой, этот Бруно Ронтини? Просто дружелюбный старый осел, слишком порядочный, судя по всему, чтобы становиться саркастичным или слишком придирчивым, и почти совершенный чужак, если не считать очень отдаленного родства, который не имеет права говорить ему неприятные вещи даже при большом желании. И кроме того, Себастьян же не собирался исповедоваться в грехах. Нет, ничего такого не входило в его планы. Если он попросит о помощи, то с совершенно иных позиций. Он упомянет о сути дела мимоходом, так, словно оно не представляет для него особой важности. «Между прочим, вы, случайно, не знакомы с одним типом? Его фамилия Вейль». И все в том же духе, легко и воздушно. А Бруно – не его отец и не станет влезать с неприятными вопросами. Тогда все пройдет, как и было задумано. Стало быть, нет причин чувствовать себя тревожно. Себастьян сделал три глубоких вдоха, а потом надавил на кнопку звонка.

Дверь открылась почти немедленно, и перед ним предстал Бруно, остроносый и бледный, как мертвец, в сером свитере и красных войлочных тапочках на ногах.

Его лицо сразу же осветила гостеприимная улыбка.

– Хорошо, – сказал он. – Очень хорошо!

Себастьян пожал протянутую ему руку, пробормотал слова благодарности за письмо, а потом отвел лицо в сторону, чувствуя парализующее смущение, которое всегда нападало на него в разговорах с малознакомыми людьми. Но в то же время внутри его черепной коробки наблюдатель и строитель фраз трудились не покладая рук. Как он заметил, при дневном свете глаза Бруно были голубыми и очень яркими. Синие огни в глубоких провалах глазниц; живые и проницательные, но питавшиеся не отстраненным, лишенным человечности любопытством, которым сияли темные глаза миссис Твейл, когда прошлой ночью она внезапно включила свет и он обнаружил ее стоящей на четвереньках, выгнувшись над ним аркой белой обнаженной плоти. Она долгие полминуты смотрела на него и безмолвно улыбалась. В ее черных блестящих зрачках он мог видеть свое микроскопическое отражение. «Глухого к зову плоти, я научила тебя любить», – сказала она. Но маска тут же превратилась в гримасу, и она издала свой обычный короткий и сдавленный смешок, протянула изящную руку к лампе и снова погрузила комнату в полнейший мрак. Не без усилия Себастьян стряхнул с себя это воспоминание. А потом снова посмотрел в яркие, серьезные и проникнутые необычайным дружелюбием глаза.

– Знаете, – сказал Бруно, – я ведь вас, можно сказать, ждал.

– Ждали?

Бруно кивнул, повернулся и провел его через темную прихожую, размером не превышавшую стенной шкаф, в маленькую комнату, одновременно служившую и спальней, и гостиной, где единственными предметами роскоши были вид на далекие горы поверх городских крыш и квадрат солнечного цвета, огромным рубином сиявший на кафельной плитке пола.

– Присаживайтесь. – Бруно указал ему на более удобный из двух стульев, а когда они сели, задумчиво повторил: – Бедный Юстас!

Себастьян обратил внимание, что у него выработалась привычка оставлять пространство между своими фразами, и потому все сказанное им казалось обрамленным рамкой тишины.

– Расскажите мне, как это произошло.

Ощущая нехватку воздуха и новый приступ стеснительности, Себастьян начал свой рассказ.

Лицо Бруно приобрело горестное выражение.

– Умереть так внезапно! – воскликнул он, когда Себастьян закончил. – Настолько неподготовленным!