Время гарпий

Еще до премьеры многие критики, побывавшие на прогонах и репетициях, высказывались крайне негативно о концепции новой постановки. По сравнению с прежними, горячо любимыми зрителями постановками, опера была сокращена на полтора часа, якобы для «придания динамичности» действию, как обтекаемо выражались сторонники сокращений. Вместе с тем, сама трактовка этого действия стала такой, будто опера «Князь Игорь» была написана Бородиным в качестве «духовной притчи» о предательстве князя Игоря и его моральной нечистоплотности. Накануне увольнения директор несколько раз, намеренно демонстративно выискивая взглядом в зале именно его, громогласно заявлял, будто «Князь Игорь» — это «романтическая история о том, куда могут завести нездоровые амбиции, сколько несчастий принести окружающим людям и Родине в целом».

Приглашенный для постановки оперы старый театральный режиссер в одном из своих интервью декларировал возврат к литературному первоисточнику, «Слову о полку Игореве», как к «истинно русской ценности». Его творческая позиция определяла музыке Бородина роль не слишком удачной иллюстрации к тексту. Он заранее отказывал четырехчасовой опере Бородина в масштабности, монументальности, будто всем своим видом показывая, что рассматривает постановку такой оперы чем-то «несерьезным» для себя. Вряд ли он понимал, что сам текст «Слова» был эпическим, не являясь драмой, а тем более — беллетристикой.

Николай знал, как сложно или почти невозможно преодолеть искреннее непонимание дилетанта. Режиссер постоянно как бы шуточно восклицал: «Почему в этой опере так много лишних нот?» С надеждой воспринявший поначалу его приглашение в театр, весьма осторожно относясь в целом к подобному «новаторству», он полагал, что как умудренный опытом человек, этот режиссер все же любит оперу и музыку, иначе, зачем ему браться на старости лет за такую грандиозную задачу. Но, побывав на репетициях, увидел, как раздражает этого человека любая «слишком длинная» музыкальная фраза. Он пришел в их театр только за гонораром, а предложить что-то театру в ответ ему было уже нечего. По его брюзжанию было видно, как он не понимает, не слышит, не любит музыку. А каждая репетиция оставляла тягостную мысль, почему же люди, которые так не понимают, не слышат и не любят музыку, без проблем доминируют в их театре?

…Ни с кем о предстоящем увольнении из театра он решил не делиться, а, сжав зубы, выдержать последний месяц работы, беззаботно пожимая плечами на вопросы, продлили ли с ним контракт.

Пока он пытался сообразить, как же ему оставить своих учеников и мысленно расставался с последними надеждами попасть с театром на гастроли в Лондон, продолжить карьеру, реализовать творческие планы… начались звонки. Включив телевизор и просмотрев новостную ленту в планшетнике, он понял, что прославленное имя театра полоскается на всех радиостанциях и газетах. Как он понял, сама Никифорова лично сделала какие-то заявления для прессы о его предстоящем увольнении. Несколько раз он ее даже видел в новостных сюжетах, удивляясь, почему он столько лет не замечал, как она походит на неуклюжую встревоженную черную птицу.

Его удивило, что информационное пространство, кроме наиболее ангажированных изданий, наполнено вполне человеческим отношением и сочувствием к нему. Несколько первых попыток облить его грязью были немедленно уничтожены, настолько быстро, что, отвечая на вопросы корреспондентов ВВС, Bloomberg и других информационных агентств, он уже почти не вспоминал о них. Губернатор большого северного края выступил с предложением создать ему все условия для работы и создания национальной школы балета его имени. С приглашением выступил театр в Бордо, позвонили друзья из гастролирующих балетных трупп и сообщили, что в Лондон он поедет с ними и будет выступать хоть и не со своим родным театром, но на той же площади, где стоит «Ковент-Гарден».

Он уже начал успокаиваться, понимая, что уже понемногу справляется с нанесенным ударом, который, сколько бы он себя не готовил к такому повороту событий, все же пришелся по нему неожиданно.

Собственное, вся его «психологическая подготовка» заканчивалась вопросом: «А кому еще танцевать на этой сцене, если не ему?» Конечно, театр двести с лишним лет был и до него, и он надеялся, что его любимый родной театр будет блистать и много веков после него. И вряд ли кто-то мог отрицать, что два последние десятилетия имя театра было неразрывно связано с его с именем. По крайней мере, для тех людей, кому дорого настоящее искусство.

В своих построениях он просто не учел, что ему противостоит не совсем человеческая логика, причем тех, в чью задачу как раз и входит уничтожить искусство.