Время героев

Новицкий плохо помнил, как его доставили в крепость. Весь путь он провёл в полузабытьи, то всплывая наверх к немилосердно палящему солнцу, к приступам чёрной боли, что накатывала волнами, заливая тело от паха до горла; то вновь проваливаясь в спасительное беспамятство.

По-настоящему очнулся он уже в Грозной, когда тамошний лекарь запустил в рану металлическую чашку зонда, надеясь извлечь застрявшую пулю. Сергей закричал, забился, но двое солдат, помогавших врачу, навалились ему на грудь и на ноги, прижали к столу. Новицкий выл, а врач, словно не слыша, как заходится раненый, спокойно нащупывал кусочек свинца, к счастью, только скользнувший по краю кости, обломивший, но не раздробивший её.

Впрочем, доктор уверен был, что Новицкий не выживет.

— Пять-семь дней промучается, а там всё одно гангрена. С такими ранами — только на кладбище, — сообщил он майору Головину в тот же день.

— Жаль, жаль, — сокрушённо покрутил головой комендант. — Хороший был человек, хоть и штатский. Но храбр; не отчаянный, а именно стойкий. Люблю я таких.

Граф Бранский, который присутствовал при разговоре, тоже похвалил храбрость и ум Новицкого, но и напомнил, что тот почти десять лет служил офицером и в Преображенском полку, и в Александрийском гусарском. После этого Новицкого, хотя и оставили в той же сырой землянке, именуемой лазаретом, но отделили за занавеску, как офицера, хотя и бывшего.

Сергей и сам понимал, что долго он так не протянет. Рана его опухла, гноилась. Дважды в день доктор осматривал её и копался в канале зондом, пытаясь извлечь мелкие кусочки кости; не то чтобы он надеялся вытянуть Новицкого с того, уже близкого света, но считал, что этими ужасными процедурами исполняет свой долг. Он работал и даже, кажется, слегка напевал, не то насвистывал, а Сергей корчился и вопил, тщетно пытаясь зажать рот углом казённого одеяла. Выцветшее, полуистлевшее сукно пахло потом, кровью, гноем, мочой и смертью.

Остальное время он лежал навзничь, уставившись в бревенчатый накат, служивший потолком санитарной землянки, и видел только одно — обросшее бородой по самые скулы лицо славного силача Бетала. То хмурое, то гневное, то вдруг сверкающее улыбкой белой, как те же снега, по которым он вёл Новицкого. Новицкий чувствовал, что умирает, но почему-то уверен был, что это лишь справедливо. Погиб же Бетал, который пришёл выручать его, Сергея, из плена, так почему же он сам должен остаться жить. Когда же боль чуть отпускала, он пытался дремать, но и во сне его мучило одно и то же видение — его друг, раскинувший руки по сторонам, словно пытавшийся обнять мир, в котором он с таким удовольствием жил.

Через два или три дня его навестил Атарщиков. Семён помог Мухетдину с Темиром отвезти тело брата в родное селение и тут же вернулся к Сергею. Ничего не говоря, стал рядом, согнув голову, чтобы не упереться в накат, и долго глядел на Новицкого. И тот молчал, но глядел строго перед собой, выпростав руки из-под одеяла и выпрямив их вдоль своего, но уже и чужого тела.

— Нет, Александрыч, так не годится, — рявкнул Семён неожиданно и пошёл быстро прочь, едва не сорвав ситцевую тряпку, служившую завесью.

На следующий день Атарщиков ворвался в землянку в тот момент, когда доктор в самом живом расположении духа готовился приступить к экзекуции, которую он называл «перевязкой».

— Виноват, ваше высокородие! — гаркнул казак и, не спрашивая, не объясняя, сгрёб Сергея в охапку и понёс к выходу.

На улице их уже ожидали носилки, повешенные между двумя конскими спинами, и с десяток линейных станичников, молодых парней, слушавших «дядьку» Семёна, как отца или деда. Лазарет располагался в форштадте, за крепостною стеной, поэтому им не пришлось разговаривать с часовыми. И погоню не отрядили, рассудив, что Новицкий при гарнизоне не числится ни по какой части, а стало быть, жить ему или же умереть, остаётся личным делом самого господина надворного советника.

До Червленной они добрались засветло, не встретив по пути ни своего разъезда, ни разбойничьей шайки. В станице Атарщиков поместил Новицкого в доме своего двоюродного брата, отца того самого Мишки, что ходил с Вельяминовым усмирять несчастный аул. Хозяин с женой были в отлучке, а тётка Семёна — Ульяна, суровая костистая старуха, подбиравшаяся уже к восьмидесяти годам, не хотела поначалу пускать «табашника». Но Атарщиков заверил её, что Новицкий не курит, и хотел бы даже, так куда ему тянуть ядовитый дым в таком состоянии. Он показал тётке Ульяне посуду, которую запасливо захватил из форштадта, объяснил, что постоялец никак не осквернит родственный дом, и добавил ещё, что не христианское это дело — отказывать в приюте человеку, что доживает, может быть, последние дни. Ульяна сдалась, и двое парней прямо с носилками втащили Новицкого в дом и уложили в комнате, что занимал Мишка, когда приезжал на побывку.