Время итогов

Вижу зимнее утро. За окном черно. На столе желтый огонек светильника. Проснулся я оттого, что мать настойчиво зовет отца. Но он лежит недвижно. Мать кричит, тормошит его, но он будто не слышит.

— Да что же это! — в отчаянье кричит мать.

И я, и братишка стоим возле нее, плачем и зовем отца:

— Папа! Папа!

И откуда-то возникает маленький, сухонький старичок — местный фельдшер. На стуле, рядом с кроватью, лежит какая-то машинка. Фельдшер сует отцу в руку медные стержни, что-то делает с машинкой, и по ее кругу начинает двигаться стрелка, и руки отца оживают, их выворачивает, корежит, но отец по-прежнему лежит неподвижно, словно мертвец. Глядеть на это страшно, но я не могу оторваться, трясусь, всхлипываю, и вдруг отец подымается, и фельдшер тут же выключает машинку.

— Что это со мной? — не сразу приходя в себя, спрашивает отец.

Фельдшер говорит какое-то мудреное название болезни.

— Главное, все слышу, — недоумевает отец, — и как ты меня зовешь, и как ребята плачут, а ничего не могу, даже пальцем не шевельнуть...

— Менять, менять обстановку, — твердо говорит фельдшер. — Иначе разобьет паралич!

Не этой, а другой ночью прибежал посыльный Володя Полуярков: к нам двигалась банда. Мать металась по избе, а отец, как и в тот раз, лежал недвижно. И опять фельдшер включал свою машину, и опять она выламывала руки отцу, пока он не очнулся. И, не спрашивая Володю, — все слышал, звал, о чем тот говорил, — сразу же сказал:

— Приготовь лошадей, Володя, надо увозить ребят.

Ночная степь. Она запомнилась мне на всю жизнь. Много потом я видел степей и читал про них, но никогда не забуду ту, чужую, враждебную степь, в которой убили Дорофеева, убили первого комсомольца Полтавки, ту, по которой мчали нас лошади. Ни звезд, ни неба — мгла во все стороны, и только смутно чернеют крупы лошадей, да качается перед глазами согнутая спина молоденького Володи Полуяркова, да мать, прижимающая нас к себе; и ветер, и снег в лицо, и всюду глухая, черная пустота, и на небе ни единой звезды, будто мы мчимся в пропасть.

А сзади слышится топот, доносятся крики.

— Володенька, Володя! — плачет от страха мать.

— Нас убьют! Убьют! — кричим мы с братом.

И до сих пор не знаю, — была ли то погоня за нами, выл ли ветер, перепуганные ли наши сердца стучали, как дробный топот копыт. Не знаю...

В центр для лечения отец не поехал. Его направили на работу в Кустанай.

Запомнилась пыль. Зной. Запомнился большой дом на краю улицы, в котором разместилась контора и наша семья, просторный двор и неработающая паровая мельница с длинным подземным ходом, где так удобно было прятаться от «палочки-застукалочки».

В городе было голодно. Особенно тяжело жилось беженцам, они ушли от голодного мора со своих мест и не нашли сытости здесь. Среди них немало было жителей Поволжья. Они ютились в недостроенном двухэтажном кирпичном доме, — и первый и второй этажи были заполнены женщинами, детьми, стариками. Их я увидел, когда отец в двумя петрокоммуновцами и Володей Полуярковым принес им мешок хлеба.

Как на пришельцев из иного мира глядели на нас эти люди. Они лежали и сидели на полу в тряпье, грязные, обросшие, с ввалившимися глазами, безгубые. Это были дистрофики, хотя в то время еще и не бытовало это страшное слово. Смрадом, тленом был наполнен воздух. С тех пор я узнал запах голода.

Беженцы с криками бросились к отцу, как только он вытащил из мешка первый кусок. Отец исчез в галдящей, машущей руками людской мешанине, а когда вырвался, то был уже без мешка, без фуражки, встрепанный и растерянный. Такими же были и петрокоммуновцы, пытавшиеся ему помочь.

— Ну, черта с два теперь слабым достанется, — сказал отец, переводя дух.

А слабые тянули к нему из углов руки, умоляюще глядели, и надо было видеть эти исхудалые руки, эти горящие голодом глаза, — но что он мог сделать, если все уже разошлись по своим углам и даже мешка не оказалось на месте. И тут случилось то, чего мне никогда не забыть. Слабые стали ругать отца, потрясать кулаками, плевать на него. Отец пятился, закрывая лицо руками.

Мы еле выбрались на улицу.

Память. Она ведь очень разная у людей. Кто что запоминает. Мне почему-то врезались на всю жизнь две строчки из частушки. Шли парни с гармошкой и, поравнявшись с нашим домом, пропели: «Знаю улки, переулки, где Воронины живут!» — отлично помню, как меня поразило то, что в частушку попала наша фамилия, совершенно не догадываясь, что ее либо вставили вместо какой-то другой, либо сочинили специально. Что, наверно, автору было не так-то уж и трудно.

В Кустанае я пошел в первый класс. Ни тетрадей, ни бумаги не было. Писали палочками на снегу. В классе сидели не раздеваясь — школа не отапливалась.