Время изоляции, 1951–2000 гг.

И вот я всем рассказывал эту историю, предлагал её написать, все мне говорили, что этого сделать нельзя. А потом в один прекрасный день 1999 года я с женой и малолетним тогда Андрюшей поехал на дачу, пропорол колесо, стал это колесо менять, по неумению ещё и расцарапал дверь тех самых, кстати, «Жигулей», на которых езжу и посейчас, и пришёл к выводу, что я совершенно бесполезный человек, что я ничего не могу и не умею. Если я сейчас же не начну писать роман, то можно считать, что вся моя карьера вообще ушла в никуда. И в первый же день написал тридцать страниц. Как сейчас помню, я сидел на дачной террасе, жена моя, Лукьянова, привычно что-то делала в огороде, сын бегал вокруг, негодуя, что им никто не занимается, а я сидел на террасе и на лукьяновском ноутбуке стремительно печатал первую главу. А дальше – там всего их девять – я довольно быстро написал этот роман. На шестой главе, там, где описывается секта, у меня случился довольно серьёзный затык, потому что, как описать эту секту, я не знал. Но тут как раз мне подбросили командировку в одну сибирскую секту, довольно далёкую. Я поехал туда с верным фотографом Максимом Бурлаковым. Мы там прожили три очень страшных дня, чудом оттуда вырвались, зато абсолютно вся недостающая информация, всё настроение было получено. Шестую главу я написал просто вот на раз.

А дальше тоже было чудо. Я повёз дискету (тогда ещё дискету) Ольге Новиковой, редактору отдела прозы «Нового мира». Дискета у меня лежала в пакете, там же лежала бутылка шоколадного ликёра, который мы с Веллером купили в гости. И какой-то внутренний голос мне сказал: «Достань дискету, переложи её во внутренний карман». И я переложил. А сумку, в которой лежал шоколадный ликёр, у нас спёрли. И в результате роман спасся, а мы обошлись уже той скромной выпивкой, которая была у хозяев. Но роман бы всё равно не погиб, он был в ноутбуке, но так он быстрее дошёл до цели.

Если говорить об этой книге и отходить от каких-то смешных историй, с нею связанных, там есть эпиграф из Тэффи: «Я очень люблю царственную пышность!» Этот эпиграф объясняет, зачем я взялся писать этот роман. Там это говорит еврей из черты оседлости. Этот роман был моей собственной попыткой как-то разобраться с моей любовью к советскому проекту. Я действительно советский проект очень любил, любил Гайдара, любил этот образ огромной страны, которая какими-то ночными вышками таинственно перемигивается. Ну и вообще мне нравилась картина великого советского проекта. Всегда был соблазн оправдать этот проект, оправдать его тем, что вот зато отковались великие люди.

И вот этот мой герой, Рогов, который и пытается оправдать этот проект, найти в нём разумное зерно и таким образом выстроить логику террора, был для меня саморазоблачением. Поэтому не случайно многие критики, ругавшие роман (а хваливших его тогда не было), как раз и писали, что Быков и Рогов – это явно такой некий смысловой консонанс. Конечно, перекличка тут прямая, конечно, Рогов – это я, но с той только разницей, что Рогов безумен, он душевно болен, а я от этого безумия себя удержал. Там этот ключевой эпизод, когда герой видит перед собой, казалось бы, утопию – лагерь чистых людей в селе под названием Чистое, видит необычайно красивую летнюю поляну, бежит по этой поляне и проваливается в зловонную страшную трясину, – вот это было такое предупреждение самому себе.