Время кобольда (СИ)

В центральном помещении, на удивление, горит свет. Тусклая лампа во взрывозащитном плафоне уцелела, хотя почти ничего не освещает. Толстая, в такую человека можно засунуть, труба магистрального стояка вздулась железным бочонком, как будто туда затолкали мяч, и треснула. Из небольшой трещины струйкой бьёт пар, издавая негромкий шипящий свист.

– Крепкая, зараза, – сказала Натаха. – Всю обвязку сорвало, байпасы послетали, а её только раздуло. Кто хотел жратву греть? Ставьте контейнеры под пар.

– А она не ропнет? – осторожно спросила Сэкиль.

– Нет уже. Давление стравилось по вторичному контуру, когда полопались трубы в коридоре. Ох тут весело, наверное, было…

– Ещё как, – раздался скрипучий голос из темноты коридора. – До сих пор хохочем.

Наверное, это один из фанеромордых. Но без фанеры. И без морды. И без одежды. И, кажется, почти без кожи. Она свисает с него неровными клочьями, обнажая подваренное до серого цвета мясо.

– Посему он зивой?

Этот вопрос, наверное, пришёл в голову всем. Человек с таким процентом ожога тела должен умереть от интоксикации за несколько часов, если почему-то не умер от шока сразу. Да у него глаза сварились! Торчат в глазницах белыми шариками.

– Потому что жива ведьма, – пояснил варёный. – Мы не можем умереть, пока она жива. И да, если вам интересно, – мне больно. Так же больно, как было в первый миг. Всё время. Всегда. Но я не могу умереть от боли, а кричать от неё мы устали.

Они кинулись из тумана, вооружённые острыми обломками железа и палками. Их варёные глаза ничего не видят, но это не мешает: помещение небольшое, скрыться некуда, а если они ранят друг друга – им плевать. Им уже не может стать больнее.

Туман стал розовым.

Прежде чем я застрелил последнего, он успел перехватить горло Абуто острым, кривым, похожим на толстый серп обломком, и захохотать, облившись её кровью. Хорошо, что здесь нет снов – эта картинка снилась бы мне до конца дней моих. Сэмми пал, как герой, пытаясь не допустить их до девушки. Остальные пали просто так, оказавшись на пути. Натаха и Сэкиль не пострадали. Мы стояли в стороне, и ломившиеся прямиком к Абуто варёные щитомордники на нас не наткнулись. Я перестрелял их в затылки, и они даже не обернулись. Наверное, им всё равно. Всё закончилось за несколько секунд.

– Какой пиздесь… – выразила наши общие мысли Сэкиль.

– Сходили, блядь, покушать, – добавила Натаха.

***

– Как ты думаешь, они совсем умерли? – спросила Натаха, пока мы несли тела Абуто и Сэмми на этаж-морозильник. – Или проснёмся утром, а они снова с нами, как и не было ничего?

– Не знаю. Здесь вообще нет никакой логики.

– Ири мы её не видим, – сказала Сэкиль. – Потомусто у нас память прохая. Дазе пока мы не теряри её носью, всё равно помнири не всё. Сто происходит? Как мы сюда попари? Кто мы?

– Да, Сека права. Нихрена мы толком не помнили, только круг койка-сортир-столовая-койка. Вечный цикл.

– По крайней мере, цикл мы поломали. Теперь будет что-то другое.

– Казется, я узе об этом зарею.

На холодном этаже уже не так холодно. Стены покрылись толстой шубой инея. Нас в одних рубашечках прихватывает ощутимо – но не тот лютый мороз, что был раньше.

– Логично, – констатировала Натаха, сгружая тело Сэмми на то же место, куда мы не так давно клали труп Васятки. Его там, кстати, не оказалось, хотя я бы не удивился. – Мы взорвали «горячую» часть, значит, холодная нагреется.

Я уложил рядом худую и лёгкую Абуто. Её смерть не отзывалась во мне какой-то трагической потерей. И не потому, что я ожидал её увидеть живой (и не вспомнить о её смерти) завтра. А потому что… Кстати, почему?

– Такое ощущение, что всё не всерьёз, – ответила на мой невысказанный вопрос Натаха. – Как будто это не имеет значения. Словно всё ненастоящее – и смерть, и жизнь.

– Ты осень права, Натаса, – сказала Сэкиль. – Осень-осень. Ты дазе не понимаес, как ты права.

– Что-то вспомнила? – спросил я.

– Только осюсение. Не понимание. Это неправирьно, и знасит, невазно. Не знаю. Казется, сто дорзна знать, но не знаю.

– Пойдёмте, холодно тут, – Натаха коротко кивнула убитым, как бы прощаясь, и мы оставили их одних.

***

Прозвучит цинично, но мы вернулись на «горячий» этаж, разогрели еду и оттащили её на свой. И тяжёлые неудобные контейнеры напрягли нас больше, чем лежащие там тела. Права Натаха – нет ощущения реальности. Я думаю, это потому, что нет нормальной памяти. Мы – это то, что мы помним. А здесь все воспоминания – как многократно переписанная аналоговая аудиозапись. Каждый раз чуть-чуть теряешь в качестве, а в конце концов всё тонет в шумах и помехах. Не поймёшь толком, что это было, – парадная речь? Песня? Сказка? Может, это кто-то спьяну неприличный анекдот рассказал, а ты вслушиваешься, как дурак, смысл жизни там ищешь.

Стасик попытался было залупиться, но, посмотрев на нас, измазанных чужой кровью и пахнущих порохом, заткнулся сам.

– Их больше нет, – это всё, что я ему сказал.

И хватит с него. Патронов осталось всего ничего – вот это проблема. А Стасик… Да хер с ним.