Время любить

— А я вот посажу тебя на хлеб и воду ждать исполнения пророчеств из неистовой твоей книги! А коли не сбудутся — еще пуще, по самые плечи расстрижем, язык поганый долой и в Сибирь куда! Разве что государыня тебя, юродивого, сама помилует…

Генерал поежился, окинув взглядом каземат, резко встал и вышел через железную дверь. С той стороны сразу задвинули засов. Авель и Кошкин остались наедине. Теперь монах уже не скрывал, что видит инженера.

— Зачем ты здесь из грядущего? — спросил он. — Мне ли, ведающему, хочешь рассказать? Тот ли ты, кто изобрел машину, могущую пронизать сущее? — он не сказал время, дабы не отделять его от пространства.

— Тот, отче, — признался Сергей Павлович. — А что я здесь делаю? Думаю, что получаю посмертное назидание, потому как несколько минут назад умер.

— Как же ты умер, если сердце твое заставляют биться, а воздух тебе подают машиной? Извлекут пулю, будешь жить.

— Так это у меня видения?

— Это у меня видения да голоса, а ты думай, что со своей машиной делать будешь. Я за свои пророчества двунадесять годов по темницам гнить буду, и ни словом ни с кем обмолвится не могу же, разве с такими как ты. И то мне мой венец не известен. А ты что готов претерпеть?

— Я? Не знаю, отче…

— А коли не знаешь, зачем на рожон лезешь? Любую истину выстрадать надо, или и того не знаешь? Я царям смертный час напоминаю, а ты?

— А зачем напоминать царям?

Авель на этот вопрос улыбнулся:

— А зачем в монашеских кельях пишут: помни о смертном часе?.. Монахи и так, лучше других помнят, а, все одно, себе пишут. А у тех же, кто в богатых палатах век тянет, память во сто крат короче.

— За то ли страдаешь ты, отче? Что заставляет тебя идти по этому пути?

— Сила, которая говорит «иди», и нет другой, большей силы, что рекла бы «стой». Будь в тихой обители, зри и радуйся лепоту храмов Божьих! Знание — великий искус! Сказано в писании: «погублю мудрость премудрых и разум разумных отвергну». Вера выше разума. И есть знания, какие разуму не подвластны. И есть знания, что даются нам не через разум, а вопреки ему. Почему ты шел к своей машине?

— Я уж думал, что не время еще для моей машины, потому все чертежи только у меня в голове, на бумаге я их не храню, надеюсь, в голову чужие глаза не заглянут, а вот разбить ее на куски рука не подымается.

— Она сама себя разобьет, оттого что нет времени. Для нас смертных есть, а для Бога нет времени.

— И нельзя ничего изменить, даже зная грядущее…

— Себя только. Что изменилось оттого, что Спаситель знал о предательстве Иуды и предстоящих страданиях? Кому речено — «иди», тот идет, а кого надо, Господь сам остановит. Тебе ведомо, будет на Руси государь, которого предадут и после мучений казнят, он будет знать о том, но не убежит от своего креста.

Лицо Авеля стало темнее и печальнее, на глаза выступили слезы. Вот каково иногда вспоминать будущее.

— Я, отче, с помощью этой машины хотел вернуть себе любовь.

— А кто тебе сказал, что любовь, это то, что ты о ней разумеешь? Ежели по твоей мерке брать, то и у Христа любви не было, а любви Его на весь мир хватило и на все времена.

— Отче, а нельзя тебе со мной? Чего в подвалах гнить?

— Гнить можно и во дворцах, и в господских палатах, а в темнице, брат, светить легче. Да и страшнее там у вас, чем в этом подвале. Мне ли не знать.

— Страшно, наверное, знать будущее?

— Дивный ты человек, люди грядущее прозреть ищут, а ты минувшее искал. А о грядущем Господь через пророков уже рек насущное. Чего ж еще бояться, кроме вечной смерти?

— Вечная смерть… Жуткое словосочетание.

— О том и помни… Да пора тебе. За мной, не ровен час, придут, в Шлиссельбургскую крепость спровадят конца государыни дожидать. Такова ее милость.

— Прощай, отче…

— Спаси тебя Господь, странник…

И защемило у Кошкина в груди, ибо хотел он еще что-то спросить у Авеля, что-то самое важное, но вопрос этот так и не пришел на язык. Вроде, царапался где-то в самых глухих закутках сознания, вроде обозначался жмущим грудь чувством, но так и не родился, не вырвался. И удивительнее всего было Кошкину, что хоть и прозорливец сидел перед ним, но не задал он ему, Сергею Павловичу Кошкину, живущему на переломе тысячелетий, ни одного вопроса о будущем.

И защемило у Кошкина в груди и еле-еле затикало.

* * *

Кошкин пришел в себя без прелюдий. Будто проснулся после глубокого сна, вот-вот откинет одеяло и рванет под душ. Рука, было, потянулась к пододеяльнику, но боль в локтевом сгибе не позволила довести её до конца.

— Тише, тише! Вену порвешь, капельница же у тебя, — услышал он знакомый, чуть хрипловатый голос.

Не без труда повернул голову и удивился: соседом по обозримой больничной палате оказался Марченко.

— С возвращением тебя, Сережа. Я вот к тебе в нарушение всех правил напросился. Следом за тобой с инфарктом отвезли. Но я уже на второй день оклемался. Лекарства литрами в меня качают. Да что в паровоз дрова кидать, если котел прохудился.

— А сейчас какой день? — прошептал спекшимися губами Сергей Павлович.