Время, назад

— Мисс, — сказала миссис Магайр, — отгадайте, кто я такая и в чем состоит моя работа? Я заведующая Библиотекой, у меня свыше сотни подчиненных, любой из которых мог бы вас обслужить, приди вы сюда пораньше.

— Мне посоветовали обратиться к вам, — прошептала девушка. — Ну, те, у главной конторки. Я думала спросить у мистера Эпплфорда, но он уже ушел. Он такой услужливый.

— Вы от муниципалов? От какой-нибудь гражданской организации?

— Нет. Я от витария «Флакон Гермеса».

— А что, мистер Робертс успел умереть? — поинтересовалась миссис Магайр.

— Нет, я не думаю. Наверно, мне лучше уйти. — Девушка отвернулась от стола и как-то сразу ссутулилась, стала похожа на больную искалеченную птицу. — Извините, пожалуйста… — Ее голос прервался.

— Подождите, — резко окликнула Мэвис Магайр. — Повернитесь и смотрите сюда, на меня. Вас послали, ваш витарий вас послал. По закону вы имеете право использовать Библиотеку как источник информации. Вы абсолютно вправе провести здесь поиск. Идите за мной, я вас проведу. — Не оглядываясь на Лотту, она миновала два зала, вошла в свой собственный кабинет, ткнула пальцем одну из бесчисленных кнопок интеркома и сказала: — Я была бы очень благодарна, если бы кто-нибудь из искоров зашел на пару минут. Спасибо.

И лишь после этого Мэвис Магайр повернулась и взглянула на девушку. «Она у меня отсюда не выйдет, — сказала она себе, — пока я не выясню, зачем это их витарию потребовались данные про Рэя Робертса. Не смогу выяснить сама, так выяснят искоры».

Глава восьмая

Подобным образом и сама материя (не считая форм, ею принимаемых) невидима и даже неопределима.

Иоанн Скотт Эуригена

Во внутреннем помещении витария «Флакон Гермеса» доктор Сайн напряженно слушал стетоскопом довольно заурядное темное тело Анарха Томаса Пика.

— Ну как? — спросил Себастьян, чьи нервы были уже на пределе.

— Пульса нет. Но на этой стадии так обычно и бывает, то появится, то исчезнет; это же самый критический период. Все компоненты вернулись на прежнее место и готовы снова функционировать, но… — Сайн махнул рукой, призывая всех к тишине. — Подождите. Вроде бы я что-то слышу.

Он взглянул на приборы, отмечавшие пульс, дыхание и активность мозга. По всем экранчикам бежали прямые, без единого изгиба линии.

— Да что с него спросишь, с трупа? — безразлично заметил Боб Линди, всем лицом, всей своей фигурой выражавший сомнение в этом предприятии. — Мертвяк он и есть мертвяк, без различия, Анарх он там или бродяга подзаборный, и пять минут ему осталось до возрождения или пять столетий.

— Sic igitur magni quoque circum moenia mundi expugnata dabunt labem putresque ruinas, — прочитал Себастьян по бумажке. — Последние слова тут ключевые: putresque ruinas.

— Откуда это? — спросил доктор Сайн.

— С того самого памятника. Вот такую эпитафию придумали ему. — Он мотнул головой в сторону трупа.

— Я почти не знаю латыни за пределами медицинской терминологии, — сказал доктор Сайн, — но все же могу понять слова «putresque» и «ruinas»[18]. К нему они вроде как не относятся.

Какое-то время он, Линди и Себастьян молча смотрели на тело. Оно выглядело совершенно законченным, готовым к новой жизни. «Да что же его задерживает?» — думал Себастьян.

— И справедливо должны погибать, таким образом, вещи,
Коль разложились они и от внешних ударов зачахли,
Так как в преклонных годах им уже не хватает питанья,
Да и снаружи тела, продолжая толчки беспрестанно,
Вещи изводят вконец и ударами их добивают, —

прочитал отец Файн.

— Что это? — удивился Себастьян; библейские стихи, написанные гекзаметром, — это было для него что-то новое.

— Перевод предыдущих строк поэмы, откуда взята Анархова эпитафия. Тит Лукреций Кар, «О природе вещей». Ты что, Себастьян, не узнал?

— Нет.

— А может, прочитать это задом наперед, и он как раз и вернется к жизни, — ядовито заметил Линди. — А может, это намек такой. Я совсем не в восторге, — он резко повернулся к Себастьяну, — от всей этой попытки вдохнуть жизнь в окоченевший труп. Это совсем не то, как услышать живого человека, запертого в тесном ящике, и вытащить его наружу.

— Разница тут только во времени, — примирительно сказал Себастьян. — Там сразу, а тут какие-нибудь дни или даже минуты. Тебе просто не нравится об этом думать.

— Ну а сам-то ты, Себ, — жестко заметил Линди, — сам-то ты часто вспоминаешь то время, когда был еще трупом? Ты любишь об этом думать?

— А там и думать не о чем, — пожал плечами Себастьян. — За время смерти я не помню ничего, только и помню, что очнулся в гробу. Вот это-то я помню, и очень хорошо. И часто об этом думаю.