«Время, назад!» и другие невероятные рассказы

До сей поры Дейрдре не сделала ни единого человеческого движения, ибо такой танец неподвластен смертному телу. Голос ее исходил из горла, лишенного голосовых связок, но теперь долгие протяжные ритмы шли к завершению, и мелодия сжималась, приближаясь к финалу. Наконец Дейрдре взяла последнюю ноту, столь же нечеловеческую, как ее танец, но не желала, чтобы ее прервали аплодисментами: она, как и прежде, как и всегда, доминировала над публикой и словно намекала, что танец этот исполнен машиной, а машина не нуждается в признании. Если зрители думают, что этим дивным танцем руководил невидимый оператор, пусть ждут, пока он не выйдет на поклон; и публика повиновалась, сидела тихо, напряженно, не дыша, и ждала, что же будет дальше.

Танец кончился так же, как начался: неторопливо и небрежно, двигаясь в унисон с ритмом своего напева, Дейрдре взошла по устланной бархатом лестнице; оказавшись на площадке, на мгновение замерла маской к публике, как замирает лишенная воли металлическая марионетка, когда кукловод выпустил из рук управляющие ею нити.

И вдруг расхохоталась.

Мелодичным, чарующим, грудным смехом; она смеялась, запрокинув голову, тело ее покачивалось, плечи содрогались, и смех, отражаясь от сводчатого потолка, заполнял пространство, словно музыка; он проникал в сердце слушателя, не громкий, но интимный, словно каждый зритель остался наедине со смеющейся женщиной…

Ведь теперь она была женщиной, облаченной в пелерину человечности, и человечность эта была осязаемой. Любой, кто однажды слышал этот смех, сразу сообразил бы, что перед ним та самая Дейрдре. Но прежде, чем до зрителей дошло, кто смеется им со сцены, смех перешел в пение — с плавностью, недоступной человеческому голосу, — и душу каждого слушателя пронзил знакомый рефрен. Мелодия обрела слова, и чистый, ясный, очаровательный голос Дейрдре пропел:

Цветет в моем сердце янтарная роза Эдема…

Песнь Дейрдре. Впервые она исполнила ее в эфире за месяц до того, как сгорела вместе с театром. Ничем не примечательная песенка, достаточно простая, чтобы завоевать первенство в сердце нации, предпочитающей незамысловатые мелодии, но вместе с тем искренняя, без вульгарного душка в ритмической и мелодической структуре, из-за которого столь многие шлягеры растворяются в тумане забвения, едва утратив глянец новизны.

Никто и никогда не умел петь, как Дейрдре, и пение отождествлялось с ее образом. Вскоре после пожара собратья по эфиру пробовали сделать мемориальную запись в честь погибшей актрисы, но попытка закончилась предсказуемым провалом: никто не сумел придать песенке нужный флер, и она умерла. Никто не способен был даже намычать эту мелодию, не подумав при этом о Дейрдре и не окунувшись в приятную ностальгическую печаль о сгинувшей красоте.

Но сегодня песенка звучала вовсе не печально. Если среди зрителей оставались те, кто до сих пор не понял, чей разум, чье «я» управляло этим гибким сверкающим металлом, теперь сомнениям пришел конец, ибо в зале звучал голос Дейрдре и ее песнь, а существо на сцене двигалось с чарующей грацией, не менее узнаваемой, чем знакомое лицо.

Не успела Дейрдре исполнить первый куплет, как публика узнала ее.

И не дала допеть. Реакция зрителей оказалась куда красноречивее напряженного молчания. По залу пронесся недоверчивый шепоток, сменившийся вздохом восхищения, и Харрис не к месту вспомнил, как у кинозрителей до сих пор перехватывает дух, когда на экране впервые появляется великолепный Валентино, ушедший много поколений тому назад. Но этот вздох не умолк, не растворился в себе, за ним скрывался невероятный надрыв, в нем зарождалось восхищенное цунами: сперва рябь отдельных возгласов и нарастающие всплески хлопков, а потом рев овации, от которой содрогнулись стены театра, овации столь оглушительной, что картинка на телеэкране дрогнула и смазалась из-за грома аплодисментов.

Немая перед ними, Дейрдре могла лишь жестикулировать; она кланялась и кланялась, а рев нарастал, и видно было, что триумфальная фигура на сцене дрожит и переливается всей палитрой человеческих эмоций.

И снова невыносимая иллюзия: Дейрдре лучезарно улыбается, а по щекам струятся слезы. Когда Мальцер подался вперед и выключил телевизор, Харрису показалось, что она посылает публике воздушные поцелуи — проверенный временем жест благодарной актрисы, — что она, сверкая золотыми руками, разбрасывает по залу невесомые прикосновения воображаемых губ.

— Ну что? — спросил торжествующий Харрис.