Время неприкаянных

Толстый коренастый нилашист с иссиня-черными волосами и гитлеровскими усиками небрежно осмотрел документ и сунул его в карман. Потом нервическим жестом дал знак своим приспешникам, стоявшим у него за спиной. Те разошлись по залу, останавливаясь у столиков, чтобы допросить посетителя, проверить бумажник или пощупать грудь танцовщицы. Они почти завершили обход, когда главарь заметил сидевшего в углу маленького мальчика.

— А ты кто такой?

Петер, охваченный паническим страхом, забыл все, чему его учили.

— Ну, ты, часом, не немой? Или… еврей?

— Я калто… калтоист, — пролепетал маленький мальчик.

Толстый нилашист заржал:

— И я тоже калтоист!

Со сцены раздался голос Илонки:

— Он со мной.

В разговор вступил старый нилашист:

— И не стыдно тебе? Разве детям здесь место?

— Мне не с кем было оставить его дома.

Какой-то лысый пьянчуга сразу ухватился за ее слова:

— Одна живешь? Давай я составлю тебе компанию! Мы славно повеселимся, уж поверь! Малыш? Он нам не помешает, обещаю, клянусь! Отправим его к соседям.

Илонка сошла со сцены и встала за спиной Петера, обняв его за худенькие плечи.

— А если к тебе приду я, ты меня примешь? — лукаво осведомился главарь нилашистов.

— Разумеется, — сказала Илонка. — Только договорись с хозяином. Моим временем распоряжается он. И оплатой тоже.

Тогда нилашист с нарочитой вежливостью поклонился ей:

— Kezét csókolom, kedves aszonoyom. Целую ручки, дорогая мадам.

Сразу после этого нилашисты ушли. По знаку хозяина музыканты вновь заиграли свои то печальные, то зажигательные мелодии.

Измученный еврейский мальчик заснул, уткнувшись головой в скрещенные на столе руки.

Когда-нибудь, сказала себе Илонка, возвращаясь на сцену, я буду петь для него, я порадую его, заставлю смеяться, избавлю от страха, покажу красоту счастья. Когда-нибудь я расскажу ему о своем детстве. Когда-нибудь я буду заниматься любовью только по любви. Когда-нибудь я взгляну на мужское тело без гадливости. Тогда я буду думать о себе без отвращения, без угрызений.

Когда-нибудь я буду жить по-настоящему, жить с утра до вечера, улыбаться, когда хочу, я буду нравиться тем мужчинам, которые нравятся мне, когда-нибудь я буду ждать вечера без страха.

Когда-нибудь, когда-нибудь.

…Для святой Илонки, думал Гамлиэль, милосердной и страстной певицы, которая рождала вожделение во взгляде врагов и трогала сердце своего маленького еврейского питомца, это «когда-нибудь» перестало существовать.

Гамлиэль идет к ближайшему от больницы скверу и садится на скамейку. Нужно потерпеть три часа, чтобы увидеть больную венгерскую старуху. Как заполнить их? Он мог бы зайти к Яше, который живет недалеко, в маленькой квартирке с окнами на Гудзон. Снизу виден кот Миша, всегда сидящий в засаде на подоконнике. Безмерная любовь Яши к этому зверьку изумляет и трогает. Он с ним нежно воркует, задает вопросы и слушает ответы, всячески балует и относится, как к верному товарищу. Позвонить Яше? Почему бы нет? Телефонная будка рядом: Гамлиэль набирает номер, который знает на память. Пять гудков, шесть — никого. Яши нет дома. Жаль.

Тогда Гамлиэль предается воспоминаниям — с болезненным ощущением, что детство исчезает в дымке далеких лет, проведенных в Чехословакии и даже в столице Венгрии. Как удержать их? На него наваливается усталость. Это необъяснимо, но короткий визит в больницу духовно опустошил его. Болит голова, болит бешено бьющееся сердце, болят отяжелевшие ноги. Минутная слабость? Подступающая старость? Еще прохладно, а он обливается потом. Дни текут с медлительной леностью, но годы пролетают быстро — скоро они помчатся вскачь. Вместе с тем в них накапливается тяжесть, которая проникает и в него. Невозможно избавиться от нее или хотя бы уменьшить, отдав часть, допустим, любимому человеку. Возраст нельзя ни разделить, ни умножить. Он завершается вместе с жизнью. Как и все остальное. Рожденный из праха в прах и вернется. Вот подлинная тайна: самые прекрасные мечты, самые грандиозные свершения обращаются в немую равнодушную пыль.