Время неприкаянных

Тогда слова любви, освежающе новые, старые как мир, странные — давай искать опьянения, Эстер, опьянения зари с ее обещаниями и другого опьянения, опьянения полуночи с ее скорбными потерями, давай искать их, Эстер, чтобы насладиться ими, прожить и исчерпать их бок о бок, прежде чем мы познаем падение — едва не полились с губ моих, но я так и не разомкнул уста.

В Израиле я пробыл недолго, она тоже. Она вернулась к себе, в Марокко, и встретиться еще раз мы не смогли. Мне было плохо. Я тосковал по ней даже больше, чем по маме и Илонке. Нужно было найти ее — пока я буду искать, связь между нами сохранится. Но как это сделать? Я был нищим изгнанником. Я спросил Болека, сумеет ли он раздобыть для меня работу, которая принесет достаточно денег, чтобы оплатить поездку. Он хотел знать, насколько это срочно. Очень срочно. Все, что имело отношение к Эстер, было срочным.

— Хорошо, — сказал Болек. — Я посмотрю, что можно сделать.

Я сказал себе: если он вернется, улыбаясь, значит, Эстер меня ждет. Так вот, он улыбался.

В то время в Марокко была совсем маленькая, но весьма состоятельная еврейская община. Я начал расспрашивать людей. Тщетно. Фамилию своей избранницы я не знал, поэтому никто не мог помочь мне в ее поисках. Напрасно я расписывал, что она брюнетка, что дивно хороша, особенно когда склоняет голову к плечу, что прекрасно исполняет хасидский гимн о Субботе, о времени, когда Суббота будет длиться очень долго, до бесконечности, что умеет предсказывать по руке ближайшее и отдаленное будущее, — никто ее не узнавал. Несколько раз меня направляли по ложному следу: некий разорившийся отец хотел выдать замуж последнюю дочь; у некой тетушки племянница искала мужа, чтобы получить возможность выехать из страны; некий богач желал избавиться от слишком или недостаточно требовательной любовницы. Разочарование мое усиливалось.

Однажды утром, когда я в полном одиночестве прогуливался недалеко от моря, влача за собой хандру, как привычный груз, на улице меня остановил какой-то мужчина:

— Ты молод и празден, я старше тебя и имею некоторую цель. Чем я мог бы помочь тебе?

Его длинное бородатое лицо и горделивая осанка внушили мне доверие. Но особенно понравился мне его сердечный голос, который, казалось, мог бы открыть ворота невидимой крепости.

— Я ищу, — сказал я, эхом откликнувшись на слова нищего из моего детства.

— Я тоже ищу.

— Ищем ли мы одно и то же? Одного и того же человека? Один и тот же путь?

Он не ответил, поэтому я продолжал:

— Человек, который ищет богатство, стоит того, кто ищет истину?

— Это разные вещи. Богатство налагает оковы, истина освобождает.

И после паузы он добавил:

— Тем не менее искать важно. Бывает так, что начинают с денег. В дороге цель меняется: нас привлекает совсем иное.

Мы прогуливались по берегу моря, словно два старых приятеля, которым нравится следить за играми волн, и я говорил ему об Эстер, а он рассказывал мне о рабби Зусья. Явившись откуда-то из Восточной Европы, этот странный «Вестник» обосновался в Касабланке, где обрел известность в кругу близких друзей как вершитель чудес. Роясь в спрятанных и забытых рукописях великого толкователя рабби Хаима бен Атара, современника и друга по переписке «Бешта», основателя хасидизма, он втайне трудился над тем, чтобы ускорить приход Мессии.

— Ты хотел бы встретиться с ним?

— Почему нет? Если ему, кажется, известен адрес Мессии, он непременно назовет мне адрес Эстер.

— Все может быть, — сказал Шалом, подмигнув мне.

В доме, куда он привел меня, было несколько тесных комнат, заваленных самыми разнообразными вещами. Два окна выходили на шумную улицу Милля. Однако в самом жилище царил покой, словно пришедший из иного мира. И этот покой исходил от маленького, но величественного старца, который сидел за большим столом, склонившись над толстым томом с пожелтевшими страницами. Слышал ли он, как мы вошли? Худой, с изможденным от долгих постов лицом, на котором жили, казалось, одни глаза, закутанный в плед, он поднял наконец голову, вопрошая нас своим внимательным тревожным взглядом: наверное, мы нарушили его глубокое, сосредоточенное раздумье. Меня поразило свирепое упорство его облика. Откуда столь суровая непримиримость в этом мистике, который от сумерек до рассвета посвящал жизнь свою высшему спасению собственного народа и всего человечества? Сначала он обратился к Шалому:

— Что ты делаешь здесь в такой час? Ты не мог подождать до вечера? И кто этот человек?

— Вы нужны ему, рабби.

— А ты думаешь, мне никто не нужен?

Он умолк, и Шалом тоже. Должен ли я попросить у него прощения за то, что явился незваным и не вовремя? Новая тревога сдавила мне горло, не дав произнести ни единого слова.

— Мой друг страдает, — сказал Шалом.

— Отчего он страдает?

— Он влюблен.

— И что же? Он достаточно взрослый, чтобы знать: любовь настолько близка к счастью, что не может не соприкасаться со страданием… В кого он влюблен?

— В одну здешнюю девушку.

— Кто такая?

— Ее зовут Эстер.

— А, возлюбленная царица… Некогда она спасла наш народ в Персии.

Желая сказать хоть что-то, я возразил:

— Это другая Эстер.