Время политики

Но слова, которые и сами по себе имеют как будто бы вполне позитивное значение, почему-то стали требовать такого вот тавтологического уточнения.

«Новый в хорошем смысле». «Необычный в хорошем смысле». «Оригинальный в хорошем смысле». Что там еще?

Мы, разумеется, стали творчески развивать это любопытное наблюдение и наперебой предлагать различные варианты. Так возникли «скромный», «добрый», «великодушный», «талантливый»… В хорошем, разумеется, смысле.

Этот чреватый неисчерпаемостью ряд был закономерно завершен «хорошим в хорошем смысле».

Язык попал под подозрение.

А я вот при этом считаю себя убежденным «язычником». В том смысле, что я верю в язык, в его неистребимость, всемогущество и справедливость. Именно язык, а не кто-нибудь другой умеет «шельму метить», умеет выставлять на всеобщее обозрение и осмеяние то, как именно владеет им тот, кто думает, будто бы он им владеет.

Читаешь, допустим, нечто полемическо-патриотическое с неизбежными и даже не всегда предусмотренными авторами, а просто имманентно присущими этому типу сознания стукаческими обертонами, натыкаешься на какие-нибудь безнадежно протухшие еще в середине прошлого века конструкции вроде «падких на западные подачки горе-ученых» и сразу же понимаешь про человека всё и понимаешь, что дальше читать не надо.

Язык никогда не даст себя ни поработить, ни изнасиловать, сколько бы «полиций» на него не напускали.

Именно он, язык, – тот самый судия, который все мысли и дела знает наперед.

Существует давнее представление о том, что поэту дано иногда предсказывать различные события. Что поэт типа – это пророк. Но поэт никакой не пророк. Пророк сам язык. А поэзия всего лишь высшая стадия его существования. И именно она предоставляет языку самое надежное убежище. Именно она возвращает словам их значения или наделяет их новыми – «по-хорошему» новыми.

У поэзии, как и у прочих искусств, великое множество различных функций, бесконечно спорящих друг с другом за первенство. Но в те времена, когда «улица корчится безъязыкая», в те времена, когда все то, что почему-то – видимо, по инерции или по аналогии с нормальным миром – называют политикой или общественной жизнью, совсем лишается человеческого языка, а радостно переходит на рычание, на лай, на мычание, на чириканье, кряканье и хрюканье, с разной степенью правдоподобия подражающие человеческой речи, главной функцией поэзии является не только спасение языка, но и восстановление доверия к нему.

Поэт – это тот, кто полностью доверяет языку, за что язык платит ему тем же. А поэтический акт – это и есть результат взаимного доверия между языком и поэтом.

Если и можно чему-то научиться или хотя бы попытаться научиться у поэзии, то скорее всего – именно этому.

Ода к радости

«У» и «при»

Нерусское, но довольно часто в разных контекстах употребляемое слово «апроприация» согласно словарям имеет два грамматически родственных, но, в сущности, очень разных значения.

Переводится это слово и как «усвоение», и как «присвоение».

Когда мы наблюдаем за тем, как власть на всех своих уровнях и во всех своих ветвях лихо, с нарастающей энергией, с двумя притопами и тремя прихлопами апроприирует давнюю или недавнюю историю, мы все отчетливее видим, что чем очевиднее и нагляднее их неспособность (да и нежелание, что там говорить) усвоить уроки истории, тем сильнее их стремление присвоить все, что плохо или хорошо лежит.

Когда распался СССР и на его месте возникли несколько государств, новообразованная Российская Федерация в лице ее государственных институтов торжественно взяла на себя обязательства (в том числе и международные) бывшей большой страны. Тогда некоторые понимали это так, что самая большая страна среди прочих, столица которой была когда-то столицей всей советской империи, взяла на себя прежде всего долги – перед историей, перед миром, перед гражданами сопредельных государств, перед собственными гражданами и их предками. Этот жест мог показаться и казался кому-то вполне благородным и вполне достойным.

Все оказалось иначе. То есть – по бессмертной Черномырдинской формуле – «как всегда».

Нет, не долги – прежде всего нравственные – они взяли на себя. С долгами обошлись по стародавнему принципу «кому должен, я всем прощаю».

Они присвоили себе чужие победы и достижения. Они присвоили себе Космос и Победу. Победу – особенно. Причем из всех четырех годов самой страшной войны им пригодились вовсе не первые два, не катастрофическое отступление до Волги, не миллионы пленных, не массовое истребление людей на оккупированных территориях, не Ленинградская блокада, не бомбежки городов. Нет, зачем, им много не надо, они ребята не жадные. Из всей войны они скромно взяли себе всего лишь один день – 9 мая 1945 года. Они взяли себе не войну, нет. Они взяли себе победу. Они взяли себе праздничный салют и знамя над Рейхстагом.