Время после. Освенцим и ГУЛАГ: мыслить абсолютное зло

Пять чувств поэта:

зрение — полуслепой,

слух — оглохший от прикладов,

осязание — отмороженные руки, нечувствительные,

обоняние — простужен,

вкус — только горячее и холодное.

В. Шаламов.

Записные книжки

Из тех форм памяти, которые используются В. Ш., я бы выделил следующие: первая — это универсальная или коллективная память, ее определения близки тем, которые К. Юнг дает «коллективному бессознательному»[135]. Две другие формы памяти являются индивидуальными, такими, которые поддаются локальной интерпретации, хотя они заметно различаются. А. Бергсон одним из первых отделил память тела или привычки от памяти-воспоминания[136]. В. Ш. ориентируется не на то, что вспоминается, а на то, что автоматически воспроизводится как настоящее прошлого, а не на само прошлое, как оно возможно при использовании другой индивидуальной памяти, — непроизвольной. Прав Бергсон, когда говорит, что хотя они и различаются, но их нельзя разделить. Так, собственно, размышляет и В. Ш. Теперь не кажется противоречием, что в одном месте он говорит о том, как много им забыто и как трудно вспоминать. Но с другой стороны, уверен, что помнит все, но помнит, словно не вспоминая, помнит посредством собственного тела.

Вторая форма индивидуальной памяти, это память-воспоминание, — это когда ты вспоминаешь, а точнее, интерпретируешь то, что тебе случайным образом сообщает тело: не ты помнишь, но тебя помнит собственное тело. Вспоминая, ты осуществляешь отбор телесных знаков, сравниваешь их, придаешь смысл, т. е. пытаешься освободиться от настоящего и создать эффект достоверности прошлого. Тело выступает здесь и как препятствие, и как повод к воспоминаниям.

Выделим несколько позиций. Автор — тот, кто собственно создает произведение, и он несводим к наблюдателю, хотя им и является, но чтобы свидетельствовать, надо опираться на опыт жертвы. Парадоксальность всех эти замещений заключается в том, что существует единственный путь к ГУЛАГу — это все та же память тела, т. е. память униженного, оскорбленного и разрушенного тела, — «изменения психики необратимы, как отморожения. Память ноет, как отмороженная рука при первом холодном ветре»[137]. Можно ли это назвать «включенным наблюдением» или нет? — не столь важно[138]. Важно другое, что именно воспоминание — этот ретроспективный род мимикрии, к которой прибегают те сталкеры и поводыри, которые хотят наблюдать, оставаясь при этом незамеченными, — остается необходимым, хотя и недостаточным условием[139]. В. Ш. вынужден положиться на собственную веру в то, что им вспоминается, т. е. ориентироваться не на воспоминание, а на абсолютную память, телесную. То, что вспоминается, работа этой памяти, а не нашего волевого усилия, извлекающего образы далекого прошлого. Первичность воспоминания отрицается, но утверждается непрерывное действие абсолютной телесной памяти. Извлечение «факта» из массива мнезических следов прошлого должно быть столь же естественным, как и взятый из архива документ, фотография или любое свидетельство, т. е. как материально очевидное, чью истину не нужно доказывать. Разве может быть иначе, если я являюсь единственным свидетелем того, что произошло со мной и другими (хотя иных свидетельств нет). Память, пробужденная воспоминанием, является у В. Ш. исключительно памятью тела.

* * *