Время прибытия

Но было в комсомольской жизни и другое: ежедневная изнуряющая аппаратная борьба, интриги, а главной ценностью считалось преодоление следующей ступени на карьерной лестнице. В газетах об этом, конечно, не писали, да и литература такие сюжеты обходила стороной. Один Виль Липатов опубликовал и экранизировал повесть «И это все о нем» – романтическую сказку о комсомольском вожаке (его сыграл молодой Игорь Костолевский), пытающемся возродить былой бескорыстный энтузиазм. Кстати, герой Липатова погиб вовсе не случайно. Думаю, автор просто не знал, что с ним делать в предлагаемых временем обстоятельствах. Сейчас, много лет спустя, перечитывая «ЧП районного масштаба», я испытываю странные чувства. В повести изначально, на языковом уровне заложено противоречие между высокой романтикой комсомольского мифа и ехидной сатирой на аппаратную реальность. Противоречие базовое, в сущности, стоившее жизни советской цивилизации. Это ехидство, кстати, заметили и дружно осудили почти все рецензенты. Мой «гротескный реализм» больше всего и раздражал облеченных властью читателей и в «Ста днях», и в «ЧП». Почему? Ведь им явно нравилась сатира, например, Григория Горина или философические сарказмы Михаила Жванецкого. В отличие от названных авторов, мастеров общечеловеческого юмора с легким оттенком небрежения к основному населению страны, мои сарказмы сочетались с социальным анализом и искренним беспокойством о будущем Отечества. Это была, так сказать, патриотическая сатира. А патриотизм, повторюсь, стремительно выходил (или выдавливался) из моды…

Год я проработал в райкоме, а перейдя в писательскую многотиражку «Московский литератор», сел за повесть о комсомоле. Неудача со «Ста днями…» ничему меня не научила. С упорством чукчи я снова принялся петь о том, что видел вокруг. Кстати, как комсомольский секретарь Московской писательской организации, я стал членом бюро Краснопресненского райкома комсомола. Первым секретарем работал в ту пору будущий главный редактор знаменитой газеты «Московский комсомолец» Павел Гусев. Талантливый аппаратчик, к тому же увлеченный литературой, он заочно окончил Литературный институт и написал диплом о писателе-природоведе Соколове-Микитове. Страстный охотник, Гусев много лет спустя, когда я писал пьесу «Халам-бунду», посвящал меня в тонкости африканского сафари. Во многом Шумилин – это Павел Гусев с его личными и аппаратными проблемами, но немало я взял и от первого секретаря Бауманского райкома Валерия Бударина, который не выдержал карьерного взлета, проштрафился, выпал из системы и в начале 90-х был зарезан в пьяной драке. Между прочим, именно Павел Гусев подсказал мне сюжет с погромом в райкоме. Такое безобразие действительно случилось в те годы в Москве в одном из райкомов. В позднейшей экранизации Снежкин усилил мотив украденного знамени, что выглядело весьма символично. Кто-то из критиков восхищался: «Искать знамя, когда потерян смысл жизни, – вот главный идиотизм случившегося!» Тогда я был с ним согласен. Теперь же мне кажется, что смысл жизни, – по крайней мере, в его социально-нравственном аспекте, начинается именно с поиска знамени…

Заканчивал я повесть в Переделкине, в Доме творчества, в те годы многолюдном. Можно было оказаться за одним обеденным столом с немногословным Айтматовым или брызжущим остротами Аркановым. Каждую ночь ко мне в номер стучался драматург Саша Ремез и жалобно спрашивал: нет ли чего выпить? Писатели много спорили, иронизировали над советской реальностью, но больше всего жаловались друг другу, как им мучительно трудно писать. Я их тогда не понимал: моя повесть летела вперед, как экспресс с отказавшими тормозами. Называлась она «Райком» – в лучших традициях Артура Хейли, им тогда зачитывалась интеллигенция. Поставив точку, я позвонил Павлу Гусеву. Он тут же приехал, и я всю ночь читал ему неостывшие главы.

– Здорово! – сказал он под утро. – Просто гениально! Точно не напечатают.

Став в 1983 году главным редактором «Московского комсомольца», он опубликовал главу про собрание на майонезном заводе, за что и получил свой первый строгий выговор от старших товарищей. Далее с рукописью начало происходить примерно то же самое, что и со «Ста днями…»: меня вызывали в высокие кабинеты, сердечно со мной беседовали, рассказывали смешные и опасные случаи из собственной комсомольской практики, но в конце констатировали: выход повести нанесет ущерб системе.

– Ну, ты прямо каким-то колебателем основ заделался! – с предостерегающим смешком упрекнул меня один комсомольский начальник.

– Но ведь все это есть в жизни!

– А зачем всю грязь из жизни тащить в литературу? Понимаешь, мы же ее, грязь, таким образом легализуем!.. Вот у тебя в повести первый секретарь завел любовницу. Да и пьет он многовато. Разве так можно?