Время сержанта Николаева

Небо почернело, обуглилось. И все почернело вместе с ним. Только вдоль дороги собирался свет в длящуюся, невысокую, эбонитовую плазму. Кругом стоял кромешный лес на склонах и подъемах. Залив пропал окончательно. Ни плеска, ни чаек, ни тлеющей сырости, ни песка под ногами, ни полукруга горизонта, ни огоньков, ни направления ветра, ни отголосков с лодок. Исчезновение.

Славик вышел за Вонючим и теперь двигался за ним с лихорадочной секретностью. Славик держал дистанцию ровно такую, которая позволяла угадывать мускулами ноздрей червивый шлейф Вонючего.

Некоторое время оба поднимались в гору по невидимой, окутанной корнями сосен тропинке. Вонючий был поводырем. Славик в дебрях не мог его видеть и слышать, а только принюхивался к его следу. Было много камней с острыми гранями, коряг, паутины, сучьев, хлестких веток. Вонючий шел со стопроцентной уверенностью, не отвлекаясь на преследователя.

Наконец они поднялись на козырек обрыва, залитый резким блеском полновесной, как абажур, луны. Все осветилось. Впереди была овальная, заросшая чем ни попадя поляна, разделенная надвое все той же, теперь различимой дорожкой. Славик обернулся на всякий случай. В той стороне над обрывом, над щетиной пройденного, скорбно посеребренного леса, одна, ближняя, лиловая полоса отличалась от другой лиловой полосы лишь степенью влажности. Наиболее влажная была заливом. Теперь он служил единственным надежным ориентиром для совсем потерявшегося Славика. Чужие места.

Славик нагонял Вонючего. Брызги его вони со скоростью света растворились в ночном растворителе. Пахли освещенные цветы, густая ползучая трава, сорняки, березы, даже их гладко-шершавая кожа, даже постанывающие стволы. Звезды, застрявшие в слоистых кронах, пахли фиалкой в горшке, которая росла на подоконнике двенадцатого этажа. Тина в сыром овражке и сопревший мох, как обычно, напоминали овчину. Все это взбалтывалось в одной мензурке. В том числе и аромат Вонючего. Славик рисковал его потерять и заплутаться сам, что совсем не входило в его планы. Лида обидится. Завтра он должен возвратиться домой и начать готовиться к последнему экзамену.

Продолжая бесшумно идти, Славик согнулся с повисшей рукой и простейшим движением сбросил с плеча увесистую сумку, которая плюхнулась именно на то сухое и мягкое место, с которого мгновенье назад он поднял камень. Он подумал: “Не забыть бы сумку”. Холодные габариты камня превышали размеры ладони.

Славик окончательно нагнал Вонючего у раздвоенной березы, где, несмотря на поздний темный час, стоял кишащий щебет птиц. Вонючий даже не удосужился обернуться, обомлеть, как-то втянуть затхлую голову. Славик с выдохом опустил камень на его неровный череп. Довольно мягкое, хлипкое темя, как подсолнух, с корочкой. Кровь не брызнула, но человек упал лицом в траву. Славик обратил внимание на то, что все вокруг заглохло, даже вонь Вонючего, может быть, потому, что тот валялся низко.

Наконец возникла мысль, что надо заметать следы. Носки кроссовок слегка придавливали чужое тело. Славик присел к Вонючему, запаха не было, перевернул его на спину, простучал все карманы в поисках паспорта. Паспорта нету. Тогда Славик вытащил из заднего кармана своих брюк небольшой перочинный нож с единственным крупным лезвием. Вонючий не успел закрыть глаза, веселенькие, как пуговицы. Славик попробовал резать его горло повыше могучего кадыка, но безнадежно, оно было словно каучуковое. Тогда Славик догадался и накренил нож, и тот пошел сам собой между тканями. Вонючий противно крякнул, но от этого хрипа только острее стало лезвие и податливее стали жилы, огромные, как у певца, голосовые связки и последние пленки кожи.

Голова игрушечно отвалилась, из нее струйка за струйкой вытекла маленькая кровь. Запахло погребом, плесенью, скопившейся слюной, изжогой, голодом. Из туловища торчали цветные трубки, похожие на провода в телефонном кабеле. Нужно было отрубить и кисти рук. Нож был шире тонких костей. Славик поочередно приставил его к каждому запястью и ударил по несколько раз знакомым камнем, превозмогая скрежет. Сначала отлетела одна бабочка, потом другая, почти бескровные.

Прислушался. Ничего подозрительного. Тот же щебет птиц.

Расчлененный труп не удивлял. Такой же, как в автобусной давке, только между его частями сквозили струи света и воздуха. Даже лучше, чем в жизни, горестнее и священнее. На правой руке, на каждой фаланге, кроме большого пальца, четыре полустертые, полугрязные цифры. Еще одна небрежная, школярская наколка у большого пальца другой руки — “Лида”. Любопытно.