Время сержанта Николаева

Автобус притормаживал по требованию: одни пассажиры выстреливались, раздирая одежду, матерясь, почему-то больше ликуя, чем оскорбляясь, вдавливались другие с теми же неуклюжими гримасами. Через минуту пути новые обвыкались, на них проступала испарина лишней жидкости.

На объявленном 7-м километре к спине Славика дружелюбно прислонилась обмякшая пьяная пара. Баба взвизгивала сквозь мокроту:

— Колька, скотина, я же не удержу тебя. Схватись за чего-нибудь.

Она говорила это так громко, как будто Колька ехал в другом автобусе.

— Прижмись, говорю, Колька. Не дрыхни.

— Ха-рр-ха-рш-ха-рш.

Колькина спина становилась жаркой и прелой, и когда баба толкнула его с любовной силой раз и другой, толчки через Кольку-невидимку отозвались на спине Славика, и тогда по ней, напружинившейся от омерзения, потек чужой, Колькин, жирный, кислотный, этиловый, человеческий, чистокровный пот.

Славик думал о себе, как об оскверненном, думал о плене и привыкал к тающей, доброй Колькиной спине (если бы не толчки его бабы). Славик вспомнил еще одну, давнюю (когда он учился в старших классах), гадость давки.

Как-то он ехал в метро в час пик. Вдруг у Технологического института он почувствовал прижимающееся к себе неоправданно близко (даже в самой дикой тесноте нужно держать благородную дистанцию, если, конечно, вы не карманник) вертлявое тело. Вдруг чья-то рука стала ощупывать его ширинку, именно старательно ощупывать. Невозможно было ошибиться. Славик тогда взвился, развернулся, и так же взвился какой-то низкорослый мужичонка в берете. Славик заорал бешено и праведно:

— Тварь! Педераст проклятый!

И весь вагон, оценив обстановку по вспыхнувшему, миловидному, орущему пареньку, с удовольствием заулюлюкал на “педераста”, продирающегося между смешливыми телами к выходу, награждаемого пинками, как застигнутый базарный прощелыга с украденным яблоком в руке. Унес, что хотел...

Уже ничто не могло захватывать дух, тем более этот бесконечный маршрут, напетый в телефонную трубку как будто с другого конца света совсем уже летней Лидой. Славик ехал наугад и мог обмишулиться с остановками.

Остатки солнца, то расщепляемые соснами, то округляющиеся на голом горизонте, — что могло быть ущербней, болезненней? Тошнотворно мерный залив. Береговые валуны. Чайки. Чаша рвоты. Ни одного красивого лица. На зубах — бугорки с ядом. Конечно, можно проплутать много лет по этому маршруту, полностью теряя чувствительность, зрение, цивилизованные привычки...

Особенно вызывал отвращение дохлый тип, испускающий настоянную на времени вонь, на тухлом, бездомном времени, помойках, чердаках, теплотрассах, могильных камнях, кошках, вечной одежде-отрепьях, илистом беспамятстве. Трудно сказать, когда он появился в автобусе. Славик увидел его недавно, когда в последний раз отвернулся от белесого подростка с завидующими зенками.

Бомж стоял рядом, боком к Славику. Может быть, это и есть Колька? Он вертел башкой, высматривая что-то в серых уголках лета. Доходяга, раздираемый зудом стирания с лица земли. У него практически не было примет: только редкая по-китайски щетина, всего лишь натыканные в осколочный подбородок и вогнутые щеки растительные колючки разной длины; слежалые на затылке волосы, как у собаки; прокисшие, веселенькие глазки; кадык, бывшее, скошенное адамово яблоко; ровные потеки грязи на горле от пролитой давным-давно воды; на лбу — кочки; ниже — беззубая, податливая улыбка твари во все лицо. Но главное — чрезвычайная вонь. Особенно пахли волосы.

Славик не представлял, как дальше дышать, как увернуться от смрада и вместе с тем не потерять свободу зрения. С другого бока все тот же подросток продолжал рассматривать колючий профиль Славика, его пропорциональную руку с крепкой, выпирающей косточкой на запястье.

На 11-м километре Вонючий, завертев пуще прежнего улыбчивой, костлявой головой, пукнул (Славик был уверен, что сделал это именно он, невинно озирающий окрестности, не понимающий апогея собственной ничтожности). Возможно, никто, кроме Славика, и не заметил прибавления вони. Все были заняты скукой, мыслями, багажом, разговорами. И потом, трудно было предположить, что этот донельзя спертый воздух еще можно чем-то испортить.

Славик решал: терпеть ему или блевать. Новая вонь значительно отличалась от той, которая была известна по отбросам города. Чем же питался этот тип? Казалось, в его рационе начисто отсутствовали представители животного и растительного миров. Будто выпорхнула сама прелость души с отходами прозрачной живучести. Так недолго и отравиться трупными газами. Было видно, что содеянное растрогало Вонючего: он раскачивался, шевелил безобразными, как сливы, губами, точно пел про себя или складывал цифры. Это было смешно, несмотря на дикую тошноту.

Автобус стал тормозить, и Вонючий беспрекословно подался к выходу. Странно было видеть, как за его тщедушной спиной с птичьими лопатками образовался достаточно широкий коридор.