Время сержанта Николаева

1990 г.

ДАВКА

В начале лета на пригородных трассах, внутри пыльно-оранжевых “икарусов”, курсирующих вдоль обмелевшего, мутного, бывшего Финского залива, установилась смертельная давка. Перроны и автобусные остановки кишели дачниками, отпускниками с характерным рассеянием, бабулями, детьми, собаками, поклажей, саженцами, пьяными крикунами.

В ожидании транспорта телодвижения публики наливались расчетливой борьбой за местечко: так встать, чтобы двери отворились напротив. Было много жалкого злорадства, безутешной брани, безутешной бравады, нелепости, поражения: а, пусть лезут, все равно не сесть. Каламбурили себе под нос, непонятно, гневно, сатанели, наслаждались упадком.

Жизнь требовала приемлемости. Было жаль то, чего не жалеет никто в целом мире. Везунчики и пройдохи несколько секунд прихорашивались, но, наткнувшись на омерзение в чьем-нибудь взгляде, досадливо зарывались в газеты или виды за окном. Газет было много, шуршащих разоренными ассигнациями дней. Было относительно солнечно ближе к вечеру, влажно и кисло у берегов с запекшимся песком. Сквозь автобусные стекла, вечно не мытые с обеих сторон, липкие зелененькие складки жизни представали в обрывках, и поэтому тот прибрежный облизанный песок был похож на огромные мертвые коровьи губы, и все другие элементарные наросты: камни, деревья, пожирающий сам себя асфальт, а также выровненная, светящаяся вода залива — тоже напоминали куски не пейзажа, но натюрморта.

Пассажир, юноша с тонкими колкими усиками, черным ежиком головы и совершенно прямыми плечами в добротной, фирменной майке, кажется, студент (его смугло-матовому румянцу и презрительности или гордости пошло бы имя Слава), которого никто не мог знать в переполненном автобусе и который ехал на ночное свидание к девушке вожатой в детский лагерь, всю дорогу не мог найти места своим глазам. Он перепробовал не одну тему, чтобы забыться в этой толчее, он представлял свою девушку Лиду, глотал слюнки засахарившегося вожделения, думал, что такая же сочная жидкость начинает увлажнять и ее и что она теперь не может контролировать детей, что она стонет и валяется в вожатской комнате или на пляже с почти выпростанными из купальника грудями и что это ее понятное нетерпение может положить ее под любого самца. Солнце, темперамент, похабные дни, физрук или мальчик из старшего отряда с басисто звонким голосом... Слава мерно мрачнел, и этот мрак шел его скороспелому загару, как корочка пирогу.

Между тем, за стеклами, точнее, на поверхности залива показалось красное садящееся солнце. Выше вечности и ревности помещалась сумеречная брезгливость. Она была немым отблеском натянутого равновесия вещей. Закату не мешали движение автобуса, зигзаги шоссе, внезапная гребенка сосен. Было понятно, что солнце садится чинно, довольно, медленно, как зад в горячую ванну. Смещение света, ретушь привели пассажиров в небольшой внутренний переполох. День заметно кончался.

Славик понимал, что у Лиды до него было несколько партнеров. От этого множественного числа никуда нельзя было деться, даже в цинизм удовольствия. Некоторых он знал лично и готов был убить, чтобы они не смотрели на него как на пожирателя объедков. В людях противно недальновидное высокомерие.

Все началось несколько недель назад, в мае. Они брали надувной матрас, воду или пиво во фляге, игральные карты, конспекты, магнитофон и поднимались на крышу Лидиного высотного дома, где гудело небо. В сущности, оба любовника, как и все современные люди, боялись большой высоты и только в пику этой боязни забирались на крышу.

Они располагались посередине площадки. Так больше было похоже на корму теплохода и меньше веяло землей. Шум города превращался в шум моря. Солнце повисало близко, ближе, чем текущее в одном направлении небо, еще знобящее кожу.

Любовь начиналась уже тогда, когда Лида, опасаясь присесть на голый бетон и замараться смолой, стоя наблюдала за тем, как Славик надувал матрац, как его воздух с привкусом знакомой зубной пасты из поднимающейся, в редких волосиках, груди с ветряным шипением проникал в будущее ложе. Этого надувного ложа им хватало едва, но на этом “едва” балансирует весь грешный мир. Затем Славик садился рядом, и его грудь еще некоторое время содрогалась по инерции.

Лида сразу начинала раздеваться. Раздевание что-то значило для нее. Она делала это с одинаковой одиноко-счастливой улыбкой. Она задирала майку и секунду кокетливо боролась с головой и волосами, темными с изнанки, поднимающимися вместе с майкой пушистым столбом. Конечно, это телодвижение только для истомы можно назвать “борьбой”.

Славика выручали хорошие, вспыльчивые глаза, он успевал заметить: как цепляются о края майки и бултыхаются в воздухе, как дети, ее загорелые, кроме темных от природы колечков вокруг сосков, торжественные, самостоятельные груди, как возвышаются длинные волосы утопленницы, заголяются бритые подмышки с жилками, как тощают ее натянувшиеся бока при вскинутых руках.