Время смерти

Смятение не покидало его и тогда, когда словоохотливый караульный опустил за ним засов камеры и он оказался в непроглядной тьме каменного мешка с забранными решеткой оконцами под потолком. Жертва милитаристских и буржуазных иллюзий или палач в маске несчастного? Подлец или отчаявшийся? — шептал Богдан, шагая по камере, в то время как тюрьма сотрясалась от криков и свиста нарушителей дисциплины, ловеласов, прожигателей жизни, бездельников. Как бороться против несчастного человека? Как ненавидеть врага, который страдает? Он жертва класса, кулаком и сапогом которого является. Об этом бы сейчас написать Наталии. Вероятно, этот бедолага не вспомнит до завтра, что узнику нужно развязать руки. Придется требовать, бастовать, ему обязаны позволить написать письмо Наталии.

Караульный отпер дверь.

— Ужинать, Усач.

— Ступай к дежурному и скажи, я требую, чтобы мне немедленно развязали руки. Если я швырнул банкой с вареньем в Кровопия, то короля я не убивал. Я голодный как волк. Я тебя загрызу. И буду кусать каждого, кто в военном мундире. Ты понял? Сунь мне кусок хлеба в пасть.

Караульный разломил пайку и молча сунул ему в рот. Богдан жадно жевал, думая о том, как бы он рассказал Наталии о том, что невозможно ненавидеть врага, который страдает.

Он не успел съесть даже половины положенного, когда появился ординарец Глишича с приказом доставить арестанта в канцелярию. Богдан верил, что его отпустят — сперва по-глишичевски обругают во имя отечества, а потом выпустят, и он радовался, довольный, что не обманулся в своей оценке Глишича. Несчастливый враг не способен причинить большое зло, счастливые и довольные — те обладают волей, чтобы творить насилие и беззаконие, заключил он, входя в канцелярию и ничуть не удивляясь тому, что застал офицера в том же положении, в каком видел его, должно быть, час назад. Только без плетки в руке. Перемена существенная и приятная. На столе горела лампа, чуть привернутая, но излучавшая теплый свет. Богдан стоял у двери, наблюдал, ждал. Снаружи, из казармы, доносились звуки гитары и песня. И протяжный густой лай собак в городе. Сегодня же вечером напишет письмо Наталии. Три дня не писал. Вот о чем: если революционер, преисполненный ненависти к тиранам и эксплуататорам, не обладает столь же могучей силой прощения, не силой, но потребностью в прощении своего врага, не имеет силы и потребности прощать, то он может стать гораздо более жестоким, чем те, которых он сокрушает. Откуда в нем столько христианского милосердия? Он будет улыбаться и радоваться. Истина не смеет быть местью. Где он это прочитал? Однако это толкает бойца к нерешительности. Великое зло нужно вырвать до последнего корня.

— Кем ты, Драгович, решил стать, если неприятели не погубят нашу отчизну? — тихо и строго произнес Глишич, не меняя позы.

Богдан не знал, что отвечать. Колебался, надо ли быть искренним, пристально вглядываясь в спину офицера. Словно бы захлестывают волны его страдания. Это переломило Богдана, и он уверенно ответил:

— Я решил бороться против наших несчастий, господин подполковник. — Деревянный пол скрипнул — у него под ногами или Глишич вздрогнул? И еще более уверенно добавил: — Потому что если мы уже не стали, то наверняка станем самой несчастной страной. Несчастнее России.

— Я плохо тебя расслышал.

Драгович не уловил иронии в голосе, в неподвижности офицера и сказал громче:

— Вы не считаете, что мы очень несчастный народ?

— Почему?

— И потому, в частности, что в Сербии сначала появилась машина для производства аппаратов убийства, а лишь потом машина для улучшения условий труда. Как вам известно, первой нашей фабрикой стала мастерская по производству артиллерийских орудий. Первое железо, которое мы расплавили в Сербии, было употреблено не для плуга и инструмента. Мы отлили из него пушечный ствол. И покупали не металлические плуги и машины, а орудия и винтовки.

— И?

— И мы ковыряем землю сохами, зато имеем на вооружении новейшую гаубицу.

— И поэтому, говоришь, мы несчастный народ? — Глишич не шевелился, только голос у него, быть может, чуть дрогнул.

— Да, господин подполковник. Властолюбцы толкнули Сербию на самый несчастный путь. Мы стали бедной, погрязшей в долгах, жульнической странишкой с самыми большими политическими амбициями. Мы хотим объединения Сербии, мы хотим большого государства, а все это зиждется на мужицком и рабочем горбу. — Богдан сделал шаг вперед и повысил голос: — Что получил народ после войны с турками, болгарами, албанцами?

— Ты меня спрашиваешь? — прошептал офицер, по-прежнему неподвижно глядя в окно, в темноту.

— Не вас лично. Вы честный человек, но вы в заблуждении. Вы… — Он умолк, потому что командир Студенческого батальона резко повернулся и посмотрел на него, как всегда, с угрозой.

— Встать смирно! — прошептал он.

Богдан разочарованно встал по стойке «смирно», не сводя глаз с лица Глишича — выражение страдальчества на нем, подчеркнутое необычайно длинными и острыми усами, пугало.

— Я спросил тебя, кем ты решил стать в этой несчастной стране, которую ты тоже теперь топчешь?