Время смерти

— Принести тебе полотенце к ране приложить? Лука нет у меня.

— Сунь руку в мой карман и вытащи свечу.

— Зачем тебе свеча, Усач?

— Достань и уходи.

Он взял связанными руками свечу и, когда часовой вышел, лег на голые доски, уткнувшись носом в восковую свечу; ее запахом он каждую ночь перед тем, как заснуть, одурманивал себя, пряча ее от товарищей во внутреннем кармане. Согревал дыханием, жадно впитывая сладковатый запах воска, пчел, цветов. Рук отца, всегда пахнувших воском. И если в раннем детстве, до школы, может быть, ему был неприятен этот запах — он даже яблока не мог съесть из отцовских рук, — то позже, когда он узнал, что от родителей его ровесников пахнет дубленой кожей, сукном, навозом, почувствовал свое преимущество перед ребятишками ремесленников, свыкся с отцовским запахом, полюбил его. А эта свеча появилась где-то в самом начале войны; она запахла в ночь мобилизации.

…Мать ткала в «мастерской», безостановочно гремели бёрда; а у него в каморке, набитой социалистами — студентами и гимназистами, спорили глубоко за полночь: Сербии объявлена война, должны ли социалисты защищать буржуазное государство? И порешили, что на рассвете он отправится в Белград и лично у Димитрие Туцовича выяснит «позицию в отношении войны». Когда он остался один, мать прекратила работу; он открыл дверь и увидел — голова матери на ткацком станке, так она спала. Он положил ладонь на ее волосы и долго стоял рядом, было жалко будить. Но она сама встрепенулась:

— Чего тебе, сынок?

— Дай мне хлеба на два дня.

— На войну идешь? — шепнула она, приподнимаясь, глядя на него снизу ввалившимися глазами.

— Еду в Белград, выяснять, надо ли идти на войну.

— Разве о таком спрашивают, Богдан?

— Нам — ты знаешь, кто мы, — надо спрашивать.

— И ты тоже должен?

Она, не дожидаясь ответа, пошла ставить хлеба. Вот так она всегда одним и тем же вопросом — «И ты тоже должен?» — высказывает все, не желая слушать его объяснений. Когда на заре он забросил за спину мешок, мать протянула ему восковую свечу: «Твой отец Васа ее сделал. Сунь в карман». По ее стылому сухому взгляду он понял предназначение свечи, сделанной руками отца. Все, что она думает, понимал он на расстоянии в тридцать шагов, пока не дошел до толпы пьяных, орущих и бранящихся мужиков, которые в сопровождении цыган-музыкантов отправлялись на призывной пункт. Лишь однажды он оглянулся. Затылок сверлил материнский взгляд, ему казалось, он упадет от его тяжести, от силы отчаяния, которым тот наполнял его душу. Он шел медленно, обессиленный невыносимой материнской любовью, которая обязывала его жить; недоедая, проводя ночи без сна за нескончаемой работой у станка, она вскормила его, дала ему возможность учиться и стать человеком. Слезами и вздохами, без слов умоляла она не делать того, что он делает, пусть не ищут и не уводят его жандармы, пусть не говорят о нем так, будто он поджег Валево. А когда он попытался доводами разума избавить ее от тревоги и страха, напомнив, что отец его тоже был социалистом, сторонником Пелагича, она упала головой на станок и захлебнулась слезами. Он стучал кулаками по станку:

— Я не хочу, чтобы меня только ты любила! Я хочу, чтобы люди, рабочие, тоже любили меня! Я хочу, чтобы народ меня любил. Легко, мать, быть высоким чиновником и министром. Ничего легче, чем быть богатым! Тяжело быть… — Он умолк; повернув к нему лицо, она спросила:

— Кем, сынок?

Он потонул в ее слезах, напуганный ее отчаянием; он не смел ей ответить…

Крыса тронулась с места. Остановилась, смотрела на него. Улыбнулась ему. Класс — это не человек, буржуазия — не человек. А что тогда несправедливость и зло? Крыса протягивала ему руку, сочувственно ему улыбалась. Человек связал ему руки и бил его плетью. Несчастный с плетью. Несчастный, отвешивающий пощечины, бедный сабельник. Крыса выпрямилась и ухватилась рукой за решетку; сверкнули ее сабля, эполеты, ордена. Помогай бог, герой! Она кричала. Кепи спадало ей на лицо. Свобода имеет право искупить себя, понимаешь, Наталия. Мир делится на тех, кто получает, и тех, кто дает пощечины. Третьих нет. Получающие имеют право на месть, слышишь, Наталия. Имеют, Иван. Это я так хочу, господин начальник. Почему все мы будем несчастны, если попадем в рабство? Кого мы, Наталия, будем ненавидеть в рабстве? Расстреливать отвешивающих пощечины, кнутобойцев, сабельников? Крыса испуганно дернулась, кепи у нее свалилось и грохнуло, как пустая бочка; он вздрогнул; кепи подкатилось к его ногам, гудя пустой бочкой. И он опять вздрогнул, съежился, сунул голову в камень, зажал нос свечой, теплым ароматом воска, застучал зубами от свиста плети, который спрессовался в стук материнского станка, в глухой стук и скрип бёрд…

Кто-то тряс его за плечо, чей-то голос твердил:

— Подполковник тебя ждет.

— Я отсюда никуда не пойду, — ответил он.

— Я должен тебя привести.

— Передай этому палачу: я не желаю приходить в его канцелярию. И не уговаривай меня, я тебе все сказал.