Время смерти

Вукашин Катич был потрясен, увидев, как весело они выскакивают из вагонов, как лихо маршируют от вокзала, самоуверенные и занятые собой. Эта их неожиданная, какая-то даже вызывающая, в чем-то разгульная и удалая сила извлекла его из состояния отчаяния и заставила, подчинив себе, пойти следом за колонной, опуская на самое дно сознания письмо Пашича и свое собственное решение, с каким он ждал их поезд. Его взволновал мужской шаг Ивана, строгое, даже несколько презрительное выражение его лица, пока они шли мимо отчаявшихся людей, стоявших на улицах, чтобы их увидеть; Иван, показалось ему, на десять лет старше и возвращается с войны. Это какое-то совсем новое охватившее его чувство, когда он смотрел на Ивана, пропало, лишь только студенты вошли в ворота казарм: торжественный марш сменился обыкновенным шагом, колонна превратилась в толпу, песня сменилась гулом солдатских голосов, вливавшихся в здание.

Он стоял на берегу Лепеницы, глядя в распахнутые ворота на опустевший плац. Предвечерняя тишина, оставшаяся после них, притянула его к фонарному столбу. И возникло прежнее чувство, с каким он их ждал. Но только на одно мгновение. Только для того, чтобы ранить его, чтобы он сумел тверже ему противостоять и набраться силы.

Нет, нет! Ценой позора он не станет менять судьбу сына. Униженным он не может с ним проститься. Оба должны идти своим путем. До конца.

Он подошел ближе к берегу, извлек из кармана письма — свое, «Ивану, однажды ночью в Париже», сунул обратно, его он отдаст сыну, прощаясь, а письмо Пашича, измятое, долго терзаемое то оцепеневшими, то гневными пальцами, дрожа стал разрывать на мелкие клочки и бросать их в мутную, илистую воду. Сколько дней и ночей носил он в кармане этот голубой конверт Пашича с грифом Верховного командования, изнемогая под его тяжестью, как никогда прежде в своей жизни!

Он еще не дал ответа на предложение Пашича войти в состав коалиционного правительства, потому что не мог и не хотел делать этого с подобным письмом о протекции в кармане, письмом, которое избавляло Ивана от фронта, не мог дать ответ о своем участии в этом новом правительстве, которое должно выражать политическое единство Сербии в войне. Он избегал друзей, виделся только с генералом Мишичем до его отъезда на фронт и внимательно вслушивался в его слова, исполненные веры в победу, поры, которая основана на доверии к силе крестьянского терпения и твердости его в беде. Страдание обессмысливало убеждения, страх за жизнь Ивана — любую общую цель. Ничто не могло остаться в качестве извечной ценности, все утрачивало свое значение перед неизвестностью будущей жизни Ивана. В этой муке он позабыл даже о Милене, хотя Валево пало, а она осталась там со своим госпиталем.

Когда с пеной и мусором вздувшаяся Лепеница унесла последние клочки письма, он, словно избавившись от страданий и стыда, чистый и свежий, торопливо вернулся к распахнутым воротам казармы и стал смотреть на вход. Над дверью вспыхнула лампочка. Студенты группами, одна за другой, выскакивали из казармы, оживленно переговариваясь, спешили через мост в город; и в его душе вновь оживало то чувство, которое появилось у него, когда он шел за их колонной, за их боевой песней, они укрепляли его, радовали.

Вот он! Один. Огромный, рослый, неловкий. Заметный издали. Цель. Любая шрапнель его найдет. Перед Иваном возник клуб земли и дыма. И Вукашин вновь увидел, как неловко его сын догоняет свою тень; догнал, растоптал, оставил позади. Иван улыбается ему, невозможно веселый, таким он его никогда не видел.

— Добрый вечер, папа. Прости, пожалуйста, что тебе пришлось столько ждать. Я брился.

Он чувствовал его волнение и искренность. Хотелось обнять его, но не решился, только взял его руки в свои ладони.

— Я недолго ждал тебя, сынок.

Иван вздрогнул от проникновенности и надломленности отцовского голоса и не отнял рук, и отец долго и крепко сжимал их, а он радостно и растерянно смотрел на взволнованное и осунувшееся лицо отца, освещенное слабой лампочкой у них над головами.

— Ты очень похудел, папа. Ты не болен?

— Все в порядке, Иван. У меня все хорошо.

— Ты принес мне очки?

— Да, — чуть помедлив, ответил Вукашин.

Иван тоже помолчал.

— Дай мне их сразу. — Он улыбнулся. — Мы можем напиться и позабыть о моих глазах. Завтра в шесть утра мы выступаем на Горни-Милановац.

Вукашину не хотелось выпускать рук Ивана. Он сжимал их все крепче, а взгляд его блуждал по взбаламученной, бурлящей реке. Еще тринадцать часов дано им быть вместе. Чем обрадовать сына? Может ли он и ему, и себе возместить упущенное? 

— Когда тебе в казарму?

— В двенадцать. Так приказано. Но сегодня этот приказ не действителен.

— Сегодня мы в самом деле напьемся. Пойдем поужинаем, загуляем в «Талпаре». — Неужели ничем иным он не может его сегодня порадовать?

Отпустив его руки, он быстро и молча протянул ему две пары очков, и они зашагали к мосту, в город. Сеял дождь. Вукашин хотел набросить на него свою пелерину, но не решился: как-никак солдат.