Время смерти

— Каков закон во вселенной — это единственно важно. Во вселенной сейчас царит небольшой хаос. Да, небольшой хаос в кровеносных сосудах. Что тебе самому хотелось бы держать в руках: корону или женскую грудь? Не спеши отвечать. Грудь. Грудь. Грудь. Значит, вы пессимисты. Пролетариат и наука спасут мир. Когда на земном шаре не будет эксплуататоров и эксплуатируемых, тогда не станет и войны. А что, Усатый, будет с теми, у кого нет ни пролетариата, ни науки? Кто там не верит в прогресс? И ты всерьез веришь, будто все сербы будут носить ботинки и галстуки? Кого ты приукрашиваешь? Я вам говорю: после нас идет смешное поколение. Я заявляю: презираю потомков. Тушите свет, зорю сыграли. Завтра нам Дон-Кихот на «Голгофе» покажет.

…У этой гордой власти воображения… есть свои счастливые и несчастные, свои здоровые и больные, свои богатые и бедные, она заставляет разум верить, сомневаться, отрицать, у ней есть свои безумные и свои мудрецы…

Иван шептал, но не мог не слышать:

— Тушите свет, честное слово, дежурный идет. Я понимаю, что вы знаете все детали винтовки, но из каких деталей, господа, состоит мужчина? А женщина? Голая женщина? Спорю на пять нарядов, что двадцать восемь с половиной процентов Студенческого батальона не видело голой бабы. Вы слышите, кавалеры? Я знаю детали, которыми мы отличаемся. Ты и этого не знаешь. Гасите свет, дежурный в пятой. Вселенная — это тайна. И отечество тайна. И женщина тайна. Хватит метафизики, сегодня ночью сдадут Валево. А падет Валево, падет и Белград. А потеряем Белград, вот они и в Крагуеваце. А займут Крагуевац, то Нишу защиты нет. Молчать, пессимисты! Но Скопле не отдадут, мы здесь. Я готов руку отдать за что-нибудь сладкое. Ради кусочка маминого торта я готов напасть на Вену. А я — за пирог с вишнями. Это червовый, амба. Это бубновый, милый. Капитал приносит человечеству беды и войны, тиранию и невежество. Эх, мне б сейчас в руки одну из тех сударынь, что мы в прошлое воскресенье встретили. Англия виновата в войне…

Все слова разлетелись, рассыпались во всеобщем смехе. Иван перестал читать.

Между тюфяками кто-то изображал кобылу командира батальона подполковника Душана Глишича, а другой, верхом сидевший на нем, — вылитый Глишич, выряженный Дон-Кихотом; они мчались между тюфяками; Глишич — Дон-Кихот, размахивая руками, вопил:

— Каждый способен погибнуть за отечество! Каждый!

Они валялись по тюфякам, рыча, хохотали до слез; «начальник училища подполковник Глишич» задыхался:

— Вы живы и вам не стыдно! До каких пор вы думаете жить, я вас спрашиваю, Розмарин?

Иван улыбнулся, вспомнив, как он пришел записываться и как Глишич сказал: «Ты прав, парень, не важно, что ты слепой. Раз ты слепой, значит, шваба не увидишь, меньше пугаться будешь. Стреляй проворней и помни: каждая сотая пуля должна кого-то задеть».

Дверь с грохотом распахнулась: влетел дежурный офицер, подпоручик Кровопий. Дон-Кихот и его конь рухнули среди замерших весельчаков.

— Вы знаете, мать вашу, когда зорю сыграли? Вы знаете, господа хорошие, что значит издеваться над подполковником сербской армии, героем Куманова, офицером, у которого два брата-офицера погибли за отечество? Вы, книголизы! Души чернильные! Смирно!

Многие вскочили и в нижнем белье вытянулись возле своих тюфяков. Иван остался сидеть и чувствовал, как стучали набрякшие жилы в висках и жар обжигал щеки; оскорбление застилало глаза, делало все нереальным. Богдан Усач тоже не встал; он сидел как сидел, только устроился поудобнее, даже развалился и принялся расчесывать усы. И Бора Валет не поднялся, он собирал карты на одеяле. Данило История стоял навытяжку и пинал Ивана ногой, дескать, вставай. Может, он и встал бы, если б История не пинал его ногой. История пнул его еще раз, посильнее, и Иван подполз к краю тюфяка, чтобы дежурный лучше его видел; он сам дежурного Кровопия не признавал из-за брани в адрес матери и сестры. Сестры. Он его попросту не желал видеть. Ему вспомнилась банка с вареньем из ежевики, присланная вчера матерью в посылке. Без труда он нащупал банку в сундучке и, стоя на коленях у края соломенного тюфяка, изо всех сил запустил чуть начатую банку варенья в рожу, которая оскорбляла его сестру. Банка попала в столб, где висели винтовки; осколки стекла и брызги варенья осыпали Кровопия. Дежурный офицер подпоручик Драгиша Илич по кличке Кровопий, самый жуткий гад среди офицеров Голубых казарм в Скопле, лютый враг Студенческого батальона, ладонью вытирал лицо, размазывая ягодный сок; глаза у него лезли из орбит, он разевал рот, как рыба, вытащенная из воды. Отфыркнул с усов жижу, посмотрел на свой мундир.

Грохнул хохот, шеренга подштанников заколебалась, загремели винтовки.