Время старого бога

Он был подавлен, его почти трясло. Они сидели в парке Сент-Стивенз-Грин, памятном месте детства для всякого дублинца. Конечно, сам он был в детстве всего этого лишен, но уже взрослым, работая в полиции, он любил смотреть на матерей с детьми у кромки большого пруда, который сейчас далеко за его спиной. Любил смотреть, как они крошат белый хлеб знаменитым здешним уткам. Вечным уткам. Интересно, сколько лет утка живет? Он недавно узнал, что малиновка, эта чудо-птаха, живет на белом свете всего два года. А потом умирает. Это, конечно, дольше, чем стрекоза, которой отпущен один жалкий день, но все равно мало. Когда сидишь в ухоженном саду мистера Томелти, в спасительной тени живой изгороди, рядом всегда скачет малиновка — ждет, наверное, что ты ей червей накопаешь. А грудка у нее чудесная, алая — или, скорее, коричневатая, если приглядеться. Такая у него работа — точнее, была когда-то, — ко всему приглядываться, даже к грудке малиновки. Любит ли он малиновку так же, как любил Винни и Джо? Нет, а почему — разве не предусматривает этого план Божий, этот знаменитый неписаный, невидимый секретный документ?

— Этот падре просто запредельный мудак, — сказал Уилсон.

Том не припомнил, чтобы тот ругался у него в гостях. Наверное, раз они теперь сошлись ближе, то и могут друг при друге ругаться, а может, и нет. А “запредельный” — слово мудреное, книжное. Стало быть, ругательство — знак близости, а ученое слово — знак уважения. Может быть. К Уилсону стоит подходить с меркой “может быть”. И все же он по-своему обаятелен. Тому казалось, будто он уже достаточно близко знает Уилсона. Весьма неожиданно. Люди раскрываются перед тобой постепенно, для того и нужно много раз допрашивать подозреваемых, не говоря уж о потерпевших, если те в состоянии это выдержать. Есть полицейские, равнодушные к боли и страданиям потерпевших. Они это оставляют за скобками. Но если об этом забудешь, то пеняй на себя. Ведь в том и заключается смысл их работы, залечивать раны.

— Знаю, что вы с ним общались, очень давно. Знаю, вы говорили на днях с Флемингом, но если б я мог залезть вам в голову… Вы ведь знаете, что он про вас сказал?

— Нет, то есть да, Флеминг говорил…

— Да-да, редкостный говнюк, к тому же трепло. Такого наплел! Священник, Том, священник, мать его! А порядочных людей в священники у нас не берут? Не судьба?

— Никакой он не священник, — ответил Том и много чего хотел добавить, но сдержался. Проглотил слова, что рвались наружу, прежде всего из любви к Джун и, возможно, — подумал он и сам удивился, — из любви к самому себе.

— Эти ребята — ловцы душ. Согласен, Том. Мы с О’Кейси наведались к нему, разговаривали с ним. Как же он нас обхаживал! Чаю нам сделал, или это его чертова экономка сделала. Чай с ванильным печеньем. Я ванильного печенья сто лет не ел.

— Потому что не любите? — спросил Том вопреки своему внезапному обету молчания.

— Мне подавай инжирные батончики! — Уилсон рассмеялся; смех его до странности не вязался с его обычной грубоватостью — звонкий, дробный, почти девичий. Мимо шли две старообразные монахини и, услыхав этот диковинный звук, смерили Уилсона пустыми, равнодушными взглядами.

Уилсон приподнял воображаемую шляпу и вежливо поприветствовал их:

— Сестры!

Монахини не ответили. Та, что постарше, была в головном уборе, похожем на лебединое крыло. Лебеди — тоже обитатели парка Сент-Стивенз-Грин. Шумные, красивые птицы, вроде тех чудесных стервочек-актрис в отеле “Шелбурн”, где он много лет назад охранял именитых гостей Дублина. Две увлекательные адские недели.

Уилсон, казалось, впал в глубокую задумчивость. Есть в нем некая душевная мягкость, подумал Том и вновь порадовался, что приютил их с О’Кейси ненастной ночью в Долки.

— Я мечтал когда-то стать священником, — произнес Уилсон с торжественностью, что казалась лишь отголоском былой мечты. — Поехал в Мэйнут[41] атлонским автобусом, представьте себе! Мне было всего семнадцать, даже школу не окончил. Христианские братья[42]. Лупили нас до полусмерти. Но я все равно думал… что-то такое чувствовал… призвание, что ли. Как будто голос тебя призывает служить. Я этот голос слышал, Том.

— Просто… просто удивительно, — отозвался Том. — Честное слово.

Что ни говори, удивительно. Уилсон, этот краснолицый грубоватый увалень, плохо выбритый (хотя бы с утра побрился, и на том спасибо), возможно, с темными делишками на севере, возможно — сколько же тут “возможно”! — с красавицей-женой и выводком ребят, с его любовью к хорошим костюмам, в галстуке с синеватым отливом, словно перо черного дрозда, — и этот самый Уилсон когда-то в сокровенной глубине души, там, где живет то, что движет человеком, лелеял мысль стать священником.

— И знаете, что меня оттолкнуло? Архитектура их поганая! — Уилсон вновь рассмеялся. — Представляете?

— В Мэйнуте, да?

— Ага, их распроклятые казенные корпуса. Точь-в-точь тюрьмы или психбольницы…

И Том добродушно засмеялся — дескать, понял. Уилсон не смог себя представить в одном из этих корпусов, тем паче в унылом костюме, что обречены носить священники.