Время старого бога

Когда Том получил телеграмму, Флеминг немедленно дал ему отпуск. Они тогда с головой увязли в расследовании: двух наркодилеров, мелких сошек, обнаружили мертвыми. Подозревали насильственную смерть. Были эти двое из района Долфинс-Барн, продавали наркотики детям. Подстерегали новых жертв у школьных ворот. Но Флеминг сказал: ничего, Том, я сам справлюсь, вылетай первым же рейсом. Том и рвался улететь первым же рейсом, но когда Флеминг его отпустил, он расчувствовался. Странно все же, он и сам не ожидал, что способен чувствовать что-то, кроме горя. Он это отметил про себя. Но ему страшно было подумать, что его там ждет. Нет, он, конечно, знал, что его там ждет. Тело сына в морге, что же еще? Он не хотел ехать, но что-то глубоко внутри подталкивало: поезжай немедленно. А если он не поедет, будут ли по-прежнему приходить длинные письма? Слегка затянутые, что греха таить. Он дорого бы дал, чтобы всегда, всегда приходили эти письма. Пиши и дальше, Джо, и, прошу тебя, будь жив.

Малайя дальше отсюда, чем Альбукерке, но Тому этот путь казался самым далеким в жизни. Кто все эти люди в аэропортах, похожих друг на друга? Все они обжираются, и все такие чистенькие, аккуратные, что аж тошно. Все его раздражало, уже на первый самолет из Дублина он садился взвинченный до предела. Он снова и снова представлял, как укладывает спать маленьких Винни и Джо. Снова и снова. Как в кинотеатре в Гластуле, когда заело пленку. “За пригоршню долларов”, занавес до пола, весь в сигаретных ожогах. Винни и Джо. Он был их защитником. Святая обязанность. Летел он с тремя пересадками и каждый раз в аэропорту уныло сидел на пластмассовом стуле, не ел, не пил, тупо глядел на табло. Когда он прилетел в Альбукерке, моргая от недосыпа, ослепший, оглохший, он понял, что разлюбил Америку. Как и все остальное. Разлюбил жить, разлюбил дышать. Путь был таким тяжелым, что он почти забыл, зачем летел. Лишь наутро, когда он проснулся в пять у себя в номере, не понимая, где он, и заставил себя съесть яичницу с беконом, запив невкусным соком — лишь тогда понемногу вернулись к нему рассудок и воспоминания, а лучше бы не возвращались. Сынок, сынок. Он насквозь был пропитан горем, почти не мог говорить. Кусок не шел в горло. Все казалось ненастоящим. Ему было хуже, чем крысе с отравой в брюхе. Он почему-то думал, что после первых двух утрат Джо как бы оставлен ему в утешение. Как будто ему заплатили его же деньгами, его же золото положили в карман. Но оказалось, неправда. Том не просто скорбел, он был сам не свой от гнева. Нагрубил администратору, нагрубил любезной официантке за завтраком. Грузный, хмурый старик-ирландец. Кошмар. За седьмым столиком сущий кошмар. По пути в номер он извинился перед обоими. “Мой сын…” — начал он, а дальше не смог говорить.

Он позвонил по номеру, который ему дали, обещал приехать в участок к шерифу поселка зуни. Дорогу Том помнил с тех времен, когда гостил у Джо. Точнее, помнил лишь наполовину. Они с Джо, бывало, так смеялись, что он переставал следить за дорогой. Джо был один из немногих на свете, кому удавалось его рассмешить. Чувство юмора у него было отменное, ей-богу. Даже Тома умел рассмешить, а Том был не из смешливых. Поселок был в ста пятидесяти милях от Альбукерке и в десяти — от берега реки, где обнаружили Джо. Ему сказали, что Джо убили в его городской квартире. Там нашли кровь. Но потом тело привезли к пересохшей реке в резервации зуни и бросили там. У пересохшей реки, под большим утесом, испещренным древними росписями. Вот что ему сказали. И больше ничего. “Шериф вам все расскажет, мистер Кеттл. В поселке, пожалуйста, уважайте местные обычаи”.

Том взял напрокат машину и мчал теперь пустынной дорогой, которую помнил лишь смутно, мимо других индейских поселков, через океаны травы, мимо чахлых кустарников. А вот и поселок зуни — россыпь домов поновее, главная улица с исторической застройкой и величественным старинным храмом. Крохотная амбулатория у въезда в поселок. Тому захотелось поговорить с Шоном, напарником Джо, узнать, как тот управляется один. Надо бы к нему заглянуть, подумал Том. И почти сразу забыл.

Участок шерифа оказался небольшой, уютный, не обшарпанный, с бетонными стенами и неработающим вентилятором на потолке. Шериф сидел в кресле-вертушке за металлическим столом. Под мышками у него темнели пятна от пота, но форма была опрятная, отутюженная. Глухо ревел кондиционер, словно где-то далеко стояла клетка с тиграми.