Время свинга

— Да, вот эту, мне нравится, да, мне нравится такой выворот, мужчина на коленях, женщина у руля. — Как только мне досталось это «да», я хотя бы могла начать изыскания, что дать текстом в каталог, а через несколько дней Джуди сделала снимок — слегка под углом, обрезав части рамки, ибо Эйми просила все их так переснимать, словно «фотограф сама танцует». Если уж об этом зашла речь, на выставке этот экспонат стал самым популярным. А я была рада заново открыть Легон. Ища материал по ней, часто одна, часто поздно ночью, в череде европейских гостиничных номеров, я осознала, как много фантазировала о ней в детстве, насколько фундаментально наивна была касаемо чуть ли не всех аспектов ее жизни. Воображала себе, к примеру, целое повествование о дружбе и уважении между Легон и теми, с кем она работала, с танцорами и режиссерами — ну или мне хотелось верить, что такие дружба и уважение действительно существовали, в том же духе детского оптимизма, от какого маленькой девочке хочется верить, будто ее родители глубоко влюблены друг в дружку. Но Астэр никогда не разговаривал с Легон на съемочной площадке, у него в уме она не только играла горничную, она и впрямь немногим отличалась от прислуги, так же было и со многими режиссерами — они ее на самом деле не замечали и редко нанимали, если не считать ролей горничных, да и эти роли вскоре истощились, и, лишь перебравшись во Францию, она себя начала чувствовать «личностью». Когда я узнала про все это, я сама была в Париже — сидела на солнышке перед театром «Одеон», пыталась считывать информацию с засвеченного солнцем экрана телефона, пила «кампари», навязчиво карауля время. Я наблюдала, как минута за минутой исчезают те двенадцать часов, которые Эйми выделила на Париж, едва ли не быстрее, чем я успевала их переживать, и вскоре уже приедет такси, а затем подо мной вниз уйдет взлетная полоса, и рванемся мы вперед, к следующим двенадцати часам в другом прекрасном, непостижимом городе — Мадриде. Я думала о певцах и танцорах, трубачах и скульпторах, и щелкоперах, кто утверждал, будто здесь, в Париже, они наконец почувствовали себя людьми, уже не тенями, а людьми по собственному праву, а такое действие, вероятно, достигается более чем двенадцатью часами, и мне было интересно, как этим людям удалось в себе опознать с такой точностью тот самый миг, когда они ощутили себя людьми. Зонтик, под которым я сидела, не давал тени, лед у меня в стакане растаял. Моя собственная тень была громадна и походила на нож под столом. Казалось, она тянулась через половину площади и показывала на величественное белое здание на углу, занимавшее почти весь квартал, а перед ним в этот миг экскурсовод держал флажок и начал перечислять имена, некоторые мне были известны, какие-то — новые: Томас Пейн, Э. М. Чоран, Камий Демулен, Силвиа Бич…[206] Тесный кружок пожилых американских туристов кивал, потел. Я снова посмотрела на телефон. Стало быть, именно в Париже — я пристукнула по этой фразе большим пальцем — Легон начала себя чувствовать личностью. Что означало — эту часть я записывать не стала, — что та личность, которую настолько идеально имитировала Трейси много лет назад, та девушка, что перед нами на экране танцевала с Эдди Кантором, высоко вскидывая ноги, тряся головой, — вообще была не личность, а всего лишь тень. Даже ее прелестное имя, которому мы обе так завидовали, даже оно не было реальным — в действительности она была дочерью Гектора и Хэрриет Лигон, переселенцев из Джорджии, потомков издольщиков, а другая Легон — та, кого, как думали, мы знаем, та беззаботная плясунья, — она была вымышленным существом, рожденным опечаткой: ее измыслила однажды Луэлла Парсонз[207], когда неправильно написала «Лигон» в своей разошедшейся по всем изданиям колонке светских сплетен в «Л.-А. Игзэминере».

Девять

Граната наконец разорвалась на День труда. Мы были в Нью-Йорке, до отъезда в Лондон оставалось несколько дней, там мы должны были встретить Ламина, британскую визу ему в конце концов оформили. Стояла отвратительная жара — тухлый канализационный воздух мог вызвать улыбку у двух случайных прохожих на улице: «Невероятно, что мы здесь живем, правда?» Смердело желчью, так сегодня пахла Малберри-стрит. На ходу я прикрывала рот ладонью — пророческий жест: когда я добралась до угла Брум, меня уволили. СМС мне прислала Джуди — как и десяток похожих на него последующих, и все они были так набиты личными выпадами, будто их писала сама Эйми. Я — блядь и предатель, ебаное то и блядское сё. Даже личное негодование Эйми можно было делегировать.