Время свинга

Поездка обратно в деревню была жутковатой. Все трудности, каких я привыкла ждать от путешествия, теперь отсутствовали: так во сне сновидица отдает себе во всем отчет и способна манипулировать всем окружающим. Никаких уже блокпостов и никаких дорог с выбоинами, по которым доползаешь до полной остановки, а вместо нервирующей удушающей жары — среда с идеально кондиционированным двадцатью одним градусом и ледяная бутылка воды в руке. Сопровождала нас пара джипов, набитых правительственными чиновниками, и полицейский эскорт, и мы быстро перемещались по улицам, что, временами казалось, искусственно расчищены, как столь же искусственно другие населены — вдоль них стояли дети и махали флажками, как на сцене, — и ехали мы странным растянутым маршрутом, который вился через электрифицированную торговую улицу для туристов, а затем — сквозь череду пригородных анклавов, о существовании которых я даже не подозревала, где тщились выситься из-за своих крепостных стен огромные недостроенные дома, испоганенные арматурными стержнями. Под воздействием этого состояния нереальности мне то и дело повсюду мерещилось материно лицо — у молоденьких девчонок, бежавших по улице, у старух, продававших рыбу на рынках, а однажды — у молодого человека, свисавшего с бока микроавтобуса. Когда доехали до парома, тот был пуст — только мы и наши машины. Мне было интересно, как ко всему этому относится Ламин.

Каррапичано я знала не слишком хорошо, и тот единственный раз, когда мы с ним беседовали, я выставила себя дурой. Случилось это в самолете, когда мы полгода назад летели в Того — тогда еще Того у нас был в коротком списке, Эйми еще не успела оскорбить эту крошечную нацию, предположив в одном интервью, что правительство «ничего не делает для своего народа».

— Как оно тут? — спросила тогда я, перегибаясь через него, выглядывая в иллюминатор и имея в виду, должна признаться, «Африку».

— Я не был, — холодно ответил он, не повернув головы.

— Но вы же практически здесь живете — я читала ваше резюме.

— Нет. Сенегал, Либерия, Кот-д’Ивуар, Судан, Эфиопия — да. Того — никогда.

— Ой, да ладно, вы же меня понимаете.

Он повернулся ко мне, покраснев, и спросил:

— Если бы мы летели в Европу, и вам захотелось узнать, какова Франция, вам бы помогло, если б я описал Германию?

Теперь я пыталась загладить вину трепом, но он был занят громадным ворохом бумаг, в которых я заметила диаграммы, каких не поняла, какую-то статистику МВФ[94]. Мне стало немного жаль его — застрял с нами и нашим невежеством, в такой дали от естественной среды своего обитания. Я знала, что ему сорок шесть, есть ученая степень, по образованию — экономист, занимался международным развитием и, как и Мириам, много лет работал в «Оксфаме»: она же нам его в самом начале и порекомендовала. Почти все девяностые он управлял проектами помощи в Восточной и Западной Африке, в отдаленных деревнях без телевидения, и одним интересным следствием этого — во всяком случае, для меня — было то, что он действительно не очень отчетливо себе представлял, кто такая Эйми: он лишь смутно признавал в этом имени некое явление своей юности. Теперь же ему приходилось проводить с нею все время, а следовательно — и с такими людьми, как Мэри-Бет, взбалмошная вторая помощница Эйми, чья работа состояла исключительно в том, чтобы рассылать электронные письма, которые диктовала Эйми, другим людям, а потом читать вслух их ответы. Или мрачная Лора, помощница номер три, правившая мышечными болями Эйми, ее туалетными принадлежностями и питанием, — она, так уж вышло, верила, что высадки на Луну срежиссированы. Ему приходилось выслушивать, как Джуди каждое утро зачитывает положения звезд и планирует свой день соответственно. Посреди безумия мира Эйми мне полагалось ближе всех быть к тому, чтобы стать его союзником, но всякая наша попытка разговора отчего-то шла наперекосяк: он воспринимал мир настолько поистине чуждо мне, что возникало ощущение, будто он занимает параллельную реальность, в существовании которой я не сомневалась, но «обращаться к ней», используя его же фразу, никак не удавалось. Эйми, столь же беспомощной перед любой диаграммой, он нравился, потому что был бразильцем и симпатичным, с густыми курчавыми черными волосами и в прелестных золотых очках, из-за которых походил на актера, играющего в кино роль экономиста. Но с самого начала было очевидно: у них впереди неурядицы. Способ Эйми транслировать замыслы полагался на всеобщее понимание — самой Эйми, ее «легенды», — а у «Ферна», как она его звала, никакого контекста всему этому не было. Он прекрасно улаживал детали: архитектурные планы, переговоры с правительствами, земельные контракты — все разнообразные практические соображения. Но если дело доходило до прямой беседы с Эйми о самом проекте — который для нее был в первую очередь личным и эмоциональным предприятием, — он барахтался на мелководье.

— Но что это значит, когда она мне говорит: «Давайте превратим его в нечто вроде иллюминированного этоса»?