— Приемная комиссия сказала, что они еще никогда не видели ничего подобного ее оригинальной… — Мать Трейси наглухо умолкла и сердито посмотрела на дочь, которая снабдила ее незнакомым словом: — …оригинальной
Той осенью в первом семестре новой школы я обнаружила себя без подруги: тело без четкого контура. Такая девочка переходит от компании к компании, ее не привечают и не презирают, ее терпят, а она всегда стремится избежать стычек. Я ощущала, что не произвожу никакого впечатления. Какое-то время была пара девочек годом старше, которые считали, что я задаюсь — из-за светлого оттенка кожи, длинного носа, веснушек, — и потому измывались надо мной, отнимали деньги, дразнили в автобусе, но тиранам требуется хоть какое-то сопротивление, пусть даже просто слезы, а я ничего подобного им не выказывала, скоро им стало скучно, и от меня отстали. Почти ничего из тех лет, что я провела в той школе, я не помню. Даже пока я их там проживала, некая упрямая часть меня так и не признавала за той школой ничего, кроме места, где каждый день мне нужно бороться за выживание, пока вновь не выйду на свободу. Меня больше занимала учеба Трейси, какой я ее воображала, нежели моя собственная действительность. Помню, как она мне рассказывала, например, вскоре после поступления в ту школу, что, когда умер Фред Астэр, у них в школе провели мемориальное собрание, и некоторых учащихся попросили станцевать в память о нем. Трейси, одевшись Бодженглзом — белый цилиндр и фрак, — вызвала громовую овацию. Я знаю, что никогда не видела, как она танцует этот номер, но даже теперь у меня такое чувство, что я его помню.