Время свинга

Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, весь трудный средний путь — в те годы мы с ней и впрямь виделись нечасто. Новая жизнь целиком поглотила ее. Ее не было рядом, когда мой отец наконец съехал или когда у меня начались месячные. Я не знаю, как она лишилась девственности или разбил ли ей кто-нибудь впервые сердце, и если да, то кто. Когда бы ни встречалась я с нею на улице, казалось, что она преуспевает. Обычно висела на каком-нибудь очень смазливом молодом человеке зрелого вида, часто — высоком, с четко выстриженными волосами, и в таких случаях мне виделось, что она не идет рядом с ним, а скорее подпрыгивает: со свежим личиком, волосы туго стянуты узлом танцовщицы, в неоновых леггинсах и обрезанном топе, но мало того — еще и с красными глазами, явно обдолбанная. Наэлектризованная, харизматичная, возмутительно сексуальная, неизменно полная летней энергии — даже в морозном феврале. И натыкаться вот так на нее, когда она такая настоящая — то есть вне моих завистливых о ней представлений, — всегда было неким экзистенциальным потрясением: будто видишь во всамделишной жизни кого-нибудь из книжки сказок, и я из кожи вон лезла, чтобы встреча наша оказывалась как можно короче, иногда переходила через дорогу, не успевала она со мной поравняться, или заскакивала в автобус, или утверждала, что куда-нибудь очень спешу. Даже когда немного позже я узнала от своей матери и кого-то еще по соседству, что у нее трудности, что она все чаще и чаще попадает в неприятности, я не могла вообразить, с чего бы это: у нее жизнь, с моей точки зрения, складывалась идеально, а это один из побочных эффектов зависти, возможно, такая вот нехватка воображения. У меня в уме вся борьба для нее завершилась. Она была танцором: она обрела свое племя. Меня же меж тем совершенно врасплох застал пубертат, я по-прежнему мычала песенки Гёршвина на задних партах, а вокруг меня начали вылепливаться и отвердевать кольца дружбы, определяемые цветом, классом, деньгами, почтовым индексом, нацией, музыкой, наркотиками, политикой, спортом, жизненными устремленьями, языками, сексуальностями… В той громадной игре в музыкальные стулья я однажды обернулась и поняла, что сидеть мне не на чем. Потерявшись, я стала готом — там обычно заканчивали те, кому больше некуда было податься. Готы уже тогда были в меньшинстве, а я вступила в самую странную их ложу: в группе этой нас было всего пятеро. Кто-то в ней — из Румынии, с косолапостью, один — японец. Черные готы были редкостью, но не беспрецедентной: я нескольких видела в Кэмдене и теперь подражала им изо всех сил: добела пудрила себе лицо, как у призрака, губы подводила кроваво-красным, волосы у меня были в полудредах, а частями я забрызгивала их лиловым. Купила себе пару «доктор-мартензов» и белым корректорским карандашом покрыла символами анархии. Мне было четырнадцать: мир есть боль. Я была влюблена в своего японского друга, он влюбился в хрупкую блондинку из нашего круга, у которой все руки в шрамах, и она походила на сломанного котика, брошенного под дождем, — она не могла любить никого. Почти два года мы оставались почти не разлей вода. Я на дух не выносила музыку готов, а танцевать нам не разрешалось — лишь подпрыгивать, как на пого, либо пьяно крениться друг к другу, — но мне нравилось, что политическая апатия вызывает материно отвращение, а брутальность моего нового внешнего вида будит в моем отце пронзительную материнскую сторону: он теперь беспокоился за меня нескончаемо и пытался кормить меня, поскольку я готично теряла вес. Бо́льшую часть каждой недели я сачковала: автобус, шедший до школы, также ездил и в Кэмденский Шлюз. Мы сидели на бечевниках, пили сидр и курили, наши «дэ-эмы» болтались над каналом, мы обсуждали фуфловость всех, кого знали, — беседы произвольной формы, которые могли съедать целые дни. Яростно я обличала свою мать, старый свой район, все из детства, превыше прочего — Трейси. Мои новые друзья вынуждены были слушать все подробности нашей с ней общей истории, все пересказывалось озлобленно, растягиваясь от самого первого дня, когда мы только познакомились, переходя церковный двор. После целого дня такого вот я снова садилась в автобус, проезжала мимо средней школы, в которую так и не попала, и сходила на остановке рядом — буквально совсем рядом — с новой холостяцкой квартирой моего отца, где счастливо могла возвращаться во времени, есть его утешительную еду, предаваться старым тайным наслаждениям. Джуди Гарленд, притворяясь зулуской, танцевала кейкуок во «Встретимся в Сент-Луисе»[105]

.

Одиннадцать

Второй наш визит состоялся четыре месяца спустя, посреди сезона дождей. Прибыли мы во тьме после задержанного рейса, и, когда добрались до розового дома, я не смогла справиться со странностью этого места, с печалью его и пустотой, с ощущением, что я вторгаюсь в чью-то несбывшуюся надежду. По крыше такси барабанил дождь. Я спросила Фернандо, не будет ли он против, если я вернусь на участок Хавы.

— По мне — это очень прекрасно. У меня много работы.