Время своих войн 1-2

Незаурядный талант (впрочем, какой талант бывает заурядным?), всякого гения, которого нельзя «умолчать», пытаются приручить подсовывая ему своих блядей, а с ними и идеологию племени, поскольку капля камень точит, а слеза подобно кислоте разъедает. Постельное вливание в уши способно сделать из мужика что угодно. Главное, чтобы вовремя, с хитрым постоянством… Есенина «перевербовывали» по всякому: и постелью, и алкоголем отучали от русскости — чтобы презирал ее, не раскрывал ее потаенной красоты, влился в когорту космополитов, рушил, подобно Маяковскому, «кувалдой стиха», растаскивал, растрачивал все и себя, ища в русских грязь, вынося ее на публичность… Частью и преуспели, отсюда блядский стихотворный период. А под то гуляло и приписанное ему, как и приписанное Пушкину — ведь, если оступился, можно довесить, дорассказать про падение поэта, про кувыркание и барахтанье, даже если его не было. Ведь оступился же?..

Извилина едва ли замечает, что опять мыслит вслух…

— Это тебе не «белые колготки», как в Чечне, это — «черные чулки» — на порядок страшнее, — комментирует Сашка.

— То, что страшнее, я видел. За кого, кстати, страшненьких своих выдают, если красивеньких под нас стелят? — спрашивает Леха.

— За своих.

— В два конца, значит, породу улучшают?

— Вербовка постельная самая надежная на все времена — слабы мы пока на «передок», вербовка потаканием желаний, развитие низменных инстинктов, восхищением нездоровыми отклонениями…

— Слушай, а негритоски эти Седого нам не перевербуют на Африку? — волнуется Миша.

— Налейте Мише — дело говорит!

— Если две разом, то не перевербуют. Две бабы, да одногодки, меж собой ни за что не сговорятся — даже про то как в оборот взять мужика. Если только не женка с тещей! Промеж этих и черта не промунешь! — внезапно трезвее трезвого говорит Леха.

— Тогда, в чем дело? Уже перетирали. Обеих ему и отдать — на утешение и согрев боков. Так, Казак?

— Поглядеть бы только сначала… — говорит Миша, словно не Седого, а его судьба сейчас решается.

— Ага! А потом попробовать, с погляденья сыт не будешь! — развивает логическое мышление Сашка — Снайпер.

— Седой, не слушай непутевого, бери не глядя!

— В самом деле, пусть поработает с двумя, — соглашается Казак. — Глядишь, в третьем поколении Пушкин получится. Извилина, скажи нам за Пушкина!

— За него только в стихах.

— А иного и не просим!

Извилина читает «бессмертники» от внука «Ибрагимки», чей дед Ибрагим Петрович Ганнибал, уроженец Эритреи, где пришлось топтаться всем им, крестник царя Петра, был черен, как смоль, а внук, не слишком уж и выбелев, стал гением, служащим прославлению и утешению России, как никто доказав, что не кровь, а дух! Тут же, воспрянув, вспоминает его озорной цикл, разыгрывая «Графа Нулина» в лицах.

Нет ничего проще, чем запомнить стихи… Они словно созданы для этого. Сухим горлом пригубляет вина прямо из бутылки и снова декламирует известное застольное:

Бог веселый винограда

Позволяет нам три чаши

Выпивать в пиру вечернем.

Первую во имя граций

Обнаженных и стыдливых…

— Были же поэты!

— Это не поэзия — возражает Извилина. — Это игрушка, пустячок от гения. Просто моменту соответствует — нашему душевному настрою и пониманию.

— Точно–точно! — поддерживает его Петька — Казак. — Как там у тебя?

— У него?

— У нас!

Тут Петька — Казак обильно начинает сдабривать Пушкина собственной отсебятиной, характеризуя муз — всех до одной, и призывая пить за каждую в отдельности. Наконец–таки, вырвавшись из их заманчивого плена, просит Сергея вернуться к поэту, который, судя по оставленным запискам современников, разбирался в этих делах лучше.

Посвящается вторая

Краснощекому здоровью,

Третья дружбе многолетней…

— А мы как–то наоборот начали, — разом грустно и философски огорчается Миша — Беспредел. — Сразу с третьей на баб перепрыгнули, где и застряли…

— Миш, тебе какие женщины больше нравятся? Толстые или тощие?

— Усредненных нельзя любить?

— Действительно, ну ты, Лексеич, и сказал. Это же все равно что корову с конем сравнивать. На корове не поедешь, коня доить не будешь…

— Зато, в этом вопросе есть то, что всех нас уравнивает!

— Это что?

— А, рога!

— Тьфу! Вот брякнул…

— Може пободаемся?

— Бычий обычай под ум телячий!

— И наши рога на торгах бывали! — нарочно ли бьет в больное, судача пьяное, терзая за душу, про то — что собственным их гражданским женам, когда они в командировках, настолько в невмоготу, что…

Перед ловеласами не устоять, хоть как там пугай! По себе и знают. Сколько их на всю жизнь охромело, а не пример! Они ли, другие, туда же — на «сладкое». Леха сам таким был, теперь сполна хлебал…

— Китурку застегни — хозяйство растеряешь!

Речей застольных не переслушаешь. Гуляют собственной, понятной только им чередой, хмельные образы…

Всякого пьяного черт раскачивает на отвагу. Случаются отважные в полной трезвости, но столь мало, что впору на учет ставить и допрашивать — откуда ты такой выискался «вымирающий вид»? Подавляющему большинству просто ни до чего нет дела. До той самой поры, пока приходит время садиться на сковородку…

— Что это, врут про Пушкина будто он африканец?