Время своих войн 3-4

Но с тех пор ощущал в спине невыносимую боль, будто из горба вместо позвоночника торчал кол, слышал во сне воронье карканье и, выступая на шаг, предавал опять и опять…

Вера без чуда, что каша без масла, и Алексий, став патриархом, от имени своего глухонемого бога обещал спасение. «Когда–то человек и бог жили в одном доме, — вспоминал он Нозарову байку, — а потом насолили друг другу, и теперь им не быть вместе…» Затем он говорил о предопределении, прислонив к печке горб, судил избранных, а, оставшись один, долго качал головой: «Кому астрономия, а кому гастрономия…»

Дни стучали, как рассыпавшиеся бусы, у Алексия оставалось все меньше зубов, и появлялось все больше морщин, которые, собираясь у рта, заменяли сжеванные за жизнь губы. Его нос оседлали очки, и он все больше погружался в праздную сосредоточенность: перебирая бумаги, никак не мог отделить в них прошлое от настоящего — записи под его руками путались, осыпаясь, будто сделанные песком.

«В изнанке любой правды — ложь», — успокаивал он себя, убеждая, что его богу было суждено самоубийство, но в душе его глодал червь.

Борясь ночью с постелью, он не знал, куда деть горб, и боялся встречи с Нозаром. Отодвигая этот час, пил отвары из чудодейственных трав, однако перед смертью нашел в себе мужество глянуть на мир поверх очков.

«Отправляюсь на тот свет, раз на этом счастья нет…» — слова, которые, сыграв свою обычную шутку, приписала ему молва.

После Алексия секта сразу распалась, и все же у созданного им учения были все атрибуты религии: миф, пастырь и горстка приверженцев.

* * *

СЕДОЙ (1946)

…Разглядывал тяжелую, битую войлоком дверь, с натянутым поверх него старым брезентом, дырки разглядывал, старый плакат — «Все для фронта, все для победы!«… и больше разглядывать было нечего, разве что людей, но люди были одинаково–сумрачные и поступали одинаково — заходили, стряхивали с ног снег, спрашивали очередь, курили и молчали.

— Следующий!

Сеня сообразил, что дождался, перестал подпирать плечом круглую, обшитую металлическим листом печь, большей своей частью замурованную в стену и такую же, как и она, холодную, потянул дверь на себя, пропуская вперед сестру.

С коридора показалось, что сильно натоплено, даже лишку, но начальник, про которого ему говорили, сидел в фуфайке. Нетолстый — Сеня почему–то решил, что будет толстый — голос такой слышался, когда приоткрывали двери. И сразу подумал — хорошо это или плохо? Толстые добрее. Но и не худой. Впалый щеками, узкоскулый, гладковыбритый, пахнущий одеколоном, с городской стрижкой, аккуратными черносмольными волосами. Сеня сел на стул, сестра тут же пристроилась сбоку, Сеня отодвинулся, давая место.

— Она зачем здесь?

— А куда ее? Пусть здесь сидит.

— Пусть в коридор выйдет!

— В коридоре холодно! — настойчиво сказал Сеня.

— Пусть выйдет.

— Тогда и я тоже, — упрямо сказал Сеня — Я потом приеду. Если машину дадут!

— Откуда?

— С Толчеи, там написано, вы сами присылали, — протянул бумагу. — Вязовские мы! А я — Михайлов, — Енисей я! — назвал имя, под которым был записан в метриках, и которое сам едва ли помнил — все «Сеня, да Сенька»…

— Ага! — сказал начальник, и Сене очень не понравилось это «ага», — словно словили на крючок. Начальник встал, прошелся до шкафа, приоткрыл так, чтобы Сене не было видно — что там внутри, достал большой, твердого переплета журнал, зажал подмышкой, закрыл на ключ, который положил в карман, уселся на свое — Сеня обратил внимание, что на стуле у него подушка и удивился. Никогда не видел и даже не слышал, чтобы на подушках сидели.

— Значит, так… Толчея — Михайловы… — начальник разложил журнал и отметил там что–то и посмотрел на Сеню внимательно. — С каждого двора, и с твоего тоже, положено сдать по продналогу четыре дюжины яиц, а это значит сорок восемь штук.

— У меня курей нет.

— У многих нет. Значит, положено купить и сдать.

— С нашего не положено, — удивился Сеня. — Семья погибшего на фронте, я несовершеннолетний, и больше нет никого.

— Написано с каждого жилого двора! — помахал бумажкой начальник.

— Совхоз будет решать, — сказал Сеня.

— Совхоз решит, как мы скажем, — отмахнулся начальник и посмотрел на сестру. — Сколько ей?

— Девять. Катя зовут.

— Ты несовершеннолетний, ей девять. Значит положено ее сдать в детский дом.

— Это с чего это? — ощетинился Сеня.

— Он немца убил! — громко сказала Катя, думая, что это поможет.

— Да? — на секунду удивился начальник. — Ну, и что — я может быть тоже убил!

— Вы не воевали, вы сюда из Ташкента приехали, — сказал Сеня то, что слышал у себя в совхозе.

— Полицая тоже убил! — тут же громко–громко сказала Катя.

Про полицая, это она зря — подумал Сеня, — этот теперь совсем обидится, подумает, что намекают…

— Хамим? Значит так! — рассердился начальник. — Будем решать вопрос с детским домом! Товарищ не понимает!

— Да понимаю я, — сказал Сеня. — Сдам яйца!

— Сиди пока.

Подхватил журнал, быстро вышел, слышно было, как хлопнул дверью соседнего кабинета. Отсутствовал всего пару минут, пришел довольный — Сеня сразу заметил — распирает человека.

— Все ваши в погибших не считаются, а числятся пропавшими без вести!