Время своих войн 3-4

— А мне вот не пришлось, — сказал инвалид. — Меня раньше убили… Но, считай, ты за меня рассчитался.

— За вас он полицая убил, а немца — за нас! — встряла Катька и опять получила тумака, но несильного…

Сеня не один, у которого в Отечественную погибли все до единого; и те, кто ушел на фронт, и те, кто остались. Повыбило родню ближнюю и дальнюю. Всех повыбило. Мужчин, женщин, погодков и тех, кто младше… А на фронт, кто смог, так все разом и ушли, что по отцовской, то и по материнской — деды, их братья — дядья, включая двоюродных, их сыновья–неженатики…

Неизвестно, кто и как потом писал статистику по «южным псковским», но тех, кто носили родовое звание «вязовские кровушки», включающие в себя длинную цепочку деревень и выселок вдоль реки Великой, ее верховьях, разом набили два эшелона. Так родней тогда и брали, чтобы бок о бок воевали и пристыдили, если кто сплоховал. Погибли в первый же год войны — где? — неизвестно. Не было еще таких войн, чтобы убивало всех. Стали! Гитлеры пришли… Кто–то говорил, «вязовские кровушки» на псковском рубеже постановили больше не отступать, не приказ такой получили, а сами решили — миром своим. Может быть и так. Война слизнула. Оставшихся добрала оккупация, а последние крохи хрущевские дела. И деревни — вся гирлянда их, многоголосая, затейливая — исчезли бесследно, редко где оставив молчать за себя угловые камни…

— А правда, что отец с водяным дружил? — спросила Катя.

— Правда! — сказал Сеня.

…В глухую осень сорок первого пришел Михей. Сеня чувствовал как кто–то по звериному смотрит из–за реки. Вечером специально вышел на кладки с удочкой, стал ждать. Человек переплыл, вцепился в кладки, вылазить не стал. Голый, тощий, должно быть, одежду развесил на том берегу — осмотрительно.

Сеня с трудом признал Михея, который был им каким–то боком родня, если считать по дальним и сводным.

— Ползи к бане, — стараясь не смотреть в его сторону, сказал Сеня. — Там наши, укроют под полом.

— Кто?

— Мы, бабка Стефанида, Макаровна со своими…

— Дети с ней?

— Все шесть.

— Не пойду, — сказал Михей. — Про своего станет спрашивать, а он погиб, голосить начнет.

С Енисеем разговаривал как со взрослым, словно он последний или самый старший остался. Стуча зубами успел рассказать про пересыльный лагерь — там всяких много, но «вязовских кровушек» было только пятеро.

— Мы вчетвером ушли, отец твой, Иван Алексеевич Михайлов, велел кланяться, он не сдюжил, рана у него нехорошая.

— Оставили значит? — глухо спросил Сеня.

— Он так велел. Антонов огонь пошел от бедра.

— Остальные где?

— У Абрацево стреляли по нам, Егориных, Кирю и Павла, сразу насмерть. А дядьку твоего, Алексея Алексеевича, закопал у Новой Ранды, дальше не сдюжил нести.

— Где?

— Там видно. Свежий холмик и ветка воткнута еловая.

— Цела мельница? — зачем–то спросил Сеня, про водяную мельницу на которой когда–то — уже кажется что так давно — работал его отец.

— Нет, порушена, но восстановить можно, — сказал Михей и неловко добавил: — Дядьку твоего перезахоронить бы, я глубоко не смог. Волки раскопают…

— Мне туда не попасть, у нас за уход расстреливают, партизан боятся.

— А что, есть партизаны?

— Наши повывелись, а с Белоруссии заходят. Ты куда теперь?

— Сперва домой.

— Не ходи, там теперь плохие немцы, не по–немецки разговаривают. Дядьку Серафима убили.

— Он же старый совсем!

— Шапку не снял. Гвоздями приколотили. Так велели и похоронить — в шапке и с гвоздями… Автомат дать?

— Откуда у тебя автомат?

— Нашел! — соврал Сеня.

Пришла сестра, Михей поднырнул под кладки.

— Иди домой! — строго сказал Сеня.

— Меня Васька обижает!

— Иди! Скажи, сейчас приду — щелбанов ему надаю.

— И Витька!

— Ему тоже.

— Ты с кем–то разговаривал.

— С водяным! — сказал Сеня. — Иди, не мешай, мы не договорили еще.

— Я посмотреть хочу!

— Только не ори! — предупредил Сеня. — А то получишь от меня.

— Он добрый?

— Добрый.

— За нас?

— Да, за нас.

— Тогда не буду! — пообещала Катя.

— Сейчас выплывет… Не спугни. Хорошо?

— Хорошо.

— И не смотри на него, немцы могут заметить. На поплавок смотри…

Плеснуло.

— На дядю Михея похож, — сказала Катя.

— Молчи! — предупредил Сеня. — Дай мне с ним договорить.

— Молчу, — сказала Катя.

— Моих когда видел? — спросил Михей.

— Давно. Ваши, слышал, работали на Древяной Лучке, потом их куда–то дальше угнали.

— Так значит, — постарев лицом сказал Михей.

— У меня автомат есть, — напомнил Сеня. — И футляр с обоймами. Могу дать.

— Нет, — сказал Михей. — Прибереги. Мне с винтовкой сподручней. Я за такую же расписывался, должен отчитаться. Хлеб есть?

— Сейчас пройдусь — соберем.

— Крючков бы еще и леску.

— Лески нет, я конским волосом. Сейчас от своей намотаю.

Взял щепку, смотал, потом, не возясь, обломил кончик удилища, уронил на кладки.

— Сидор принесу как темно станет, положу в тот куст к воде… Плыви обратно — замерз уже совсем.

— Подожди, — остановил Михей. — Отец ваш, Иван Алексеевич Михайлов, велел кланяться и простить, что так получилось. Еще сказал, что в доме, возле дырника, меж бревен червонец заткнут. Велел взять.

— Как его теперь возьмешь? — растерянно проговорил Сеня. — Немцы, штаб у нас.